Сергей Шустов - Бах

И тут в голове у него замельтешила странная мысль. Сначала он гнал ее от себя. Глупость!, — твердил ему разум. Но через некоторое время сердце опять вкрадчиво повторяло: «Попробуй!» И он стал каждый вечер тренировать пальцы… Включал зеленую лампу, открывал крышку семейной реликвии фирмы «Беккер», брал с полки ноты «Партит», «Французских сюит» и «Инвенций».

Через месяц с небольшим, в самый разгар злополучного лекционного курса по психологии, он заглянул в деканат.

«Что, милейший Денис Владимирович, жаловаться, небось, на 526-ю пришли?,» — с ехидной улыбкой встретила его зам. декана, зрелая дама, от которой всегда как-то оглушительно пахло духами его бабушки. «Неужели еще жива «Красная Москва»?, — машинально подумал он…

«На нее все жалуются!», — продолжала про группу зам. декана, не дожидаясь ответа, — «неприручаемая группа, милейший! Зверинец!»

«На следующей неделе, в четверг, мне нужна 13 аудитория, любезнейшая Софья Ивановна», — улыбнулся он в ответ.

…..

В аудитории номер тринадцать стояло пианино. Он апробировал его загодя: как ни странно, оно было весьма недурно! «Как же здешние балбесы не расколошматили его?,» — подумал он, пробегаясь в первый раз по желтым клавишам. Акустика в аудитории была еще та: звук хорошо был слышен только на первых рядах. В глубинах «зала» музыку глушил огромный потолок, почему-то заделанный темными листами какого-то пористого материала. Но — задуманное следовало исполнять! Идти, раз уж так решил, вперед!

На лекцию он одел белую рубашку и черный костюм. Долго примерял черную бабочку, которую с трудом нашел в ящиках. Нет, все-таки с бабочкой будет лишний повод для насмешек! Слишком пафосно! Как бы сказали «попугайчики».

Первые минуты его охватил страх. Это был тот знакомый страх, который он испытал в детстве, когда вышел к роялю на первом публичном концерте в районном Доме культуры. Тогда он безбожно наврал в каком-то этюде, но поскольку гнал его в бешеном темпе, ошибку, он надеялся, заметили немногие. Он вспомнил ослепительный свет юпитеров, гулкий шум заполненного зала, тяжелые багровые портьеры, уходящие ввысь вместе с колоннами, свои красные руки, которые он постоянно вытирал платочком (бабушка и здесь все предусмотрела). Все вокруг казалось ему гигантским и значимым, волновало и тревожило. Он отвлекал себя на сложное место в баховской прелюдии, где часто пальцы подводили его. Мысленно представляя, как он играет это место, он переносился в тот мир музыки, которому не было дела до всех сложностей концерта: шумной публики, высоких колонн, блеска юпитеров… После исполнения этюда он наконец-то разглядел в первом ряду бабушку, — и это неожиданно его успокоило. Прелюдию Баха из ХТК он сыграл уже безукоризненно!

Но здесь, в новой лекционной аудитории, его союзником оказался эффект неожиданности: ведь он не объявлял заранее группе, что он собирается делать в этот четверг! И потому он увидел перед собой сначала с каким-то чувством, похожим на злорадство, а затем с изумлением совершенно иные лица; лица, выражающие недоумение, а после — то же изумление! Так несколько мгновений они — «зверинец» и лектор — пребывали в изумлении одновременно…

Он заранее решил ничего не рассказывать. Просто играть. Но так не получилось. После первой же прелюдии кто-то несмело зааплодировал, и он расслышал возгласы — «Что это?» И он стал рассказывать. Рассказывать о Бахе. Просто и естественно, как всегда рассказывал о нем сам себе в минуты, когда музыка Баха поглощала его целиком. И играть все, что помнил. «Партиты» и «Французские сюиты». Переложения органных хоральных прелюдий. И, конечно же, прелюдии из ХТК.

Перед тем, как сыграть Аллеманду из Второй Французской сюиты, он почему-то вспомнил, как она сопровождала его на Белом море. И он рассказал группе и эту, глубоко личную историю. Тогда, еще до преподавательской работы своей, он побывал на заповедных островах Кандалакшского залива, и два года, два летних сезона помогал другу вести там орнитологические учеты. Они наблюдали крикливых чаек и ленивых уток, белоснежных лебедей и громадных орланов-белохвостов, питающихся на литорали рыбой. В последний год своего пребывания на островах он попал на небольшой остров, где нужно было провести учет гнезд гаги — крупной и ценной морской утки. Поскольку рабочих рук в заповеднике постоянно не хватало, его оставили на острове одного на пять дней, с палаткой, карманным фонариком и запасом продовольствия. А еще у него был маленький кассетник на батарейках и несколько аудиозаписей. В первый же вечер он обнаружил баховские кассеты. И клавесинная Аллеманда звучала в его голове все пять полных дней одиночества. Пока за ним не пришел катер.