Захария Станку - Как я любил тебя

— Так, ребятки, так пусть и горит до конца.

Вода в горшках кипела уже спокойнее. Омир оставил меня одного присматривать за огнем и горшками.

— А ты что же, — крикнул я ему, — ты-то что будешь делать?

— Подожди, нечестивая собака, — отвечал Омир, — сам увидишь.

Чуть в стороне в том же очаге он сложил кучу хвороста. Тем временем Кевил и Жемал стали готовить шампуры. Они брали огромные куски жирного бараньего мяса и насаживали их на длинные деревянные палки, больше похожие на колья, чем на шампуры. Кевил подошел к горшкам. Выудил деревянной ложкой кусок мяса, подул, чтобы остудить, поднес к губам и принялся медленно жевать. Во рту у повара не было ни одного зуба. Он жевал мясо деснами. Довольный, улыбнулся и бросил мясо обратно в горшок. Подозвал Жемала, и они стали засыпать в кипящее варево рис.

— А теперь, — сказал повар, — пора заняться рыбой.

Они принесли бочки, согнувшись под их тяжестью. Рыбины были еще живые и трепыхались — круглые и плоские, длинные и тонкие, как змеи. Были среди них белые и медно-красные. Жемал и Кевил принялись вспарывать им животы, вынимать внутренности, соскребывать чешую. Потом споласкивать пресной колодезной водой.

— Сковороду!

Жемал принес из дома сковороду шириной с лопату.

— Масло… Ты забыл масло…

Жемал снова исчез и через несколько мгновений появился с черным глиняным горшком.

Рыбу поджаривали в масле тщательно и неторопливо. Потом, сложив в корзину, поставили у стены дома. Корзину прикрыли холстом. Запах жареной рыбы и мяса долго держался в неподвижном воздухе. Ветра не было совсем. Ни малейшего дуновения.

— Хлеб, — сказал Кевил. — Пора ставить хлеб…

Принесли муку и воду. Замесили в корыте тесто. Дали ему подойти. Потом разделили на множество хлебцев чуть больше ладони. Посадили их на противень и поставили в печь, откуда прежде выгребли угли. Теперь запах рыбы и масла смешался с запахом хлеба и обожженной глины.

Солнце, на которое я сегодня еще не успел взглянуть, поднялось из пучины и гигантским золотым блюдом повисло над синим морем, над татарским селом Сорг, над бескрайними, ровными просторами Добруджи.

Я добавил в огонь кизяку. Жар от летнего солнца и от огня, пылавшего на дворе татарина, сморил нас. Пот с наших лиц катил градом. Мы вытирались полотенцами из серой посконной ткани.

Староста, его низенькая толстая хозяйка и Урпат вернулись с молитвы. Снова подошли к огню. Жареная рыба ждала в корзине своего часа. Горшки бурлили на медленном огне, как приказал Кевил. В новой печи пеклись подрумянившиеся хлебцы. Исходивший от печи запах пекущегося хлеба и жженой глины смешивался в знойном полуденном воздухе с ароматом жареного мяса и вареного риса в бурлящих горшках. Это хозяевам понравилось. Все понравилось. Селим Решит велел мне достать воды и полить утрамбованную часть двора. Омир сообразил, что распоряжение старосты одному человеку выполнить трудно, и спросил у Селима Решита разрешения помочь мне. Староста Сорга пожал плечами:

— Если хочешь…

Мы принялись за работу. За огнем теперь следил Жемал. Когда мы старательно кропили двор, ко мне подошел Урпат и прошептал:

— Ленк, я боюсь. Смерть как боюсь, Ленк.

— Ступай домой, — сказал я ему, — и постарайся взять себя в руки. Сначала будет немножко больно, потом пройдет.

— Знаю, что пройдет, Ленк, но сейчас мне страшно.

— Не бойся. Слышишь? Собери всю свою волю. Когда будет больно, стисни зубы и молчи. Настоящему татарину не к лицу ни кричать, ни даже стонать.

Омир услышал нас. С усмешкой подошел к Урпату.

— Ох и больно же тебе будет, Урпат, страх как больно.

— А тебе, Омир, было больно?

— Ого, еще как! Будто глотку резали. Я орал что есть мочи, а потом…

— Что потом?

— Сознание потерял. На меня целый ушат холодной воды вылили, только тогда очнулся.

Я бросился к Омиру и схватил его за грудки.

— Дурак! — процедил я сквозь зубы. — Дурак! Зачем пугаешь мальчишку? А? Зачем?

Омир поднял кулак.

— Я его не пугаю. Мне и вправду было больно. Я и вправду терял сознание.

Он чуть было не ударил меня. Старый Кевил заметил это, взял палку и подошел к нам. Обругав обоих, развел в стороны. Урпат все видел, все слышал. Его узкие раскосые глаза от удивления широко раскрылись.

— Ленк, я никогда тебя не забуду, слышишь? Сегодня не Омир, а ты вел себя как настоящий татарин. Жаль, Ленк, что ты не сделался татарином.

— Может, еще сделаюсь, Урпат. Мне надо подумать.

Я отослал его домой. И вовремя. Ходжа Ойгун уже входил во двор Селима Решита, а за ним толпой почти все остальные жители села. Они направились к дому. Хозяин ожидал их на пороге, низко кланяясь и приглашая внутрь. Кому не хватило места в доме — а таких оказалось большинство, — столпились у дверей и окон. Омир вытащил из-под навеса несколько новых циновок, свернутых трубкой, взвалил на спину и дотащил до влажной утрамбованной площадки. И расстелил циновки так, чтобы на них от акаций падала хотя бы редкая тень. Две циновки он постелил чуть поодаль, прямо в пыли, на солнцепеке. Жемал сказал мне: