Захария Станку - Как я любил тебя

Шагая тропинкой вдоль железной дороги, я дошел до родничка — тоненькой струйки холодной, чистой воды, выбивающейся из склона холма. Я останавливаюсь, мою руки, складываю их ковшиком и пью воду. Другие роднички, такие же светлые и холодные, текут под нашими усопшими, под дорогой, пробираясь к Кэлмэцую.

Я подхожу к ограде, отделяющей восточную часть кладбища от железной дороги. Высокая ограда сделана из толстых, заостренных кверху досок. Вдоль забора растут алыча и тутовые деревья, одни посаженные людьми, другие выросли сами по себе. Я осматриваю ограду, нахожу две сломанные доски, отодвигаю их и проникаю на кладбище. Двери старой деревянной церквушки распахнуты настежь. Внутри царит полумрак. Постепенно глаза мои привыкают к темноте, и я начинаю различать стены, лавки, подсвечники и даже иконы со святыми, у которых моя крестная, бабка Диоайка, выколупала острием ножа глаза для своих заговоров. Вот и кадила, в которых уже много лет не возжигался ладан, возле алтаря — старые ризы и епитрахили священников, что служили здесь в былые времена.

Как звали этих священников?

Село забыло их. Село помнит только имена отца и деда священника Теофила, что служит теперь в новой церкви села Омиды, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя.

Наступит день, когда село забудет и отца Теофила. Когда-нибудь оно забудет всех, кто живет сейчас. Село забудет и мать. Даже мы, ее дети, довольно скоро забудем маму, которая нас родила и вырастила, которая только позавчера умерла и которую мы вчера принесли сюда, на кладбище, и похоронили. Где мы ее похоронили? Вот здесь, совсем рядом с церковью…

Село забыло своих священников. Село не помнит ничего, что было. Село не смотрит вспять, оно глядит только вперед, только вперед.

«Тетушка Уцупер, ты тоже глядишь вперед?»

«Нет, Зэрикуце, я смотрю назад, вспоминаю, какой была молодой, когда познакомилась с моим Лауренцем… Вперед? Да что я могу увидеть впереди? Только свою смерть и смерть моего Лауренца…»

Лауренц Пиеле, который, казалось, задремал, вздрагивает:

«С чего бы ты это, жена, задумалась о своей и о моей смерти? Лучше подумала бы о свадьбах, которые будут играть все двенадцать детей нашей Дицы, не говоря уже о других внуках и правнуках»…

Почему святого Георгия всегда изображают на иконах верхом на белом коне, а святого Димитрия — на красном? Красных коней я еще никогда не видал, только рыжих, но одно дело рыжий конь, а другое — огненно-красный.

Наше село в былые времена — несколько хижин с просторными загонами для скота, вот эта деревянная церквушка, Кэлмэцуй и леса, подступающие к селу. С тех пор неизменной осталась только церковь. Впрочем, нет, осталось еще кладбище… кладбище и Кэлмэцуй.

Как выглядели мои деды и прадеды? Кто была та таинственная женщина, которая родила на свет моего отца и умерла сразу после родов? Она пришла в дом деда уже с мальчиком, рожденным от первого мужа. Этот мальчик, сводный брат моего отца, тот самый Алисандру Наста, который знает древнюю кириллицу, умеет читать и писать, тот самый старик, который вырезает из дерева кресты и раздает их людям. А кем были странные, хмурые братья моей таинственной бабки по отцу, которые приехали верхами, при оружии, забрали ее мертвое тело и закопали неведомо где?

Когда я еще мог кого-то расспросить об этом, я не спрашивал, а теперь, теперь не у кого и спросить, потому что все, кто бы мог мне ответить, умерли.

«Отец, скажи, как звали твою мать?»

«Не знаю, сынок».

«А раньше знал?»

«Нет, и раньше не знал».

«И ты не жалеешь, что не знаешь ее имени?»

«Жалей не жалей, все равно не поможет, ведь никто не скажет».

«Тетя Агопа, уж ты-то должна знать…»

«Что знать, милый?»

«Как звали мою бабушку».

«Не знаю, милый, чего не знаю, того не знаю. Твой дед, когда обращался к ней, кричал: эй, жена! А когда говорил про нее, называл: моя баба. Когда же она померла, стал называть ее: моя баба, что недавно померла. А потом уж и совсем никак не поминал ее. Когда же кто-нибудь все-таки заговаривал о ней, он, бывало, скажет: ну да, покойница, от которой у меня остался Тудор… А больше я ничего не знаю. Уж раз не знаю, Зэрикуце, значит, не знаю».

Как-то раз я спросил своего дядю Алисандру Наста:

«Дядя, как звали твою мать?»

«Мать? Не знаю, племянничек. Для меня она была «мама». И зачем ей еще другое имя?»

«А какая она была из себя?»

«Забыл, Зэрикуце, все забыл. Ведь мне было шесть-семь лет, когда она умерла. Когда я думаю о ней, то вижу ее словно сквозь туман, густой-густой туман»…