Захария Станку - Как я любил тебя

Вдруг Костандина резко обращается к моей сестре Елизабете:

— А мои ребята… Что ж, мои ребята даже и выпить не могут? Поесть они поели, может, и сыты, хотя поесть они здоровы, а вот выпить… Что до выпивки, то они обижаются, дескать, в горле у них пересохло!

Моя сестра берет карликов за руки и подводит к Соряну.

— Угости их, — говорит она почти умоляюще. — Пригляди, чтобы они выпили как следует. Пусть выпьют, чтобы жизнь им казалась счастливой.

Мой двоюродный брат Сорян усаживает лилипутов рядом с собой.

— Берите по кружке, из кружки оно способнее пить.

— Цуйку?

— А что же, и цуйку.

Все трое забывают, что умерла мать, что вчера вечером мы похоронили ее. Об этом забывает и дядя Думитраке, и слепая тетя Аника, и все пять или шесть сестер отца. Похоже, гости думают, что они на свадьбе, хотя откуда-то еще доносится порой запах ладана. Все чокаются кружками и только тогда, когда произносят «будем здоровые», вспоминают, где они находятся и почему. И потому несколько смущенно добавляют:

— Прими ее душу, господи.

Пьют без малейшего стеснения, особенно карлики.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Прими.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Прими, прими.

Одного из карликов зовут Нае, другого — Ное. Они похожи друг на друга как две капли воды. Все их путают, путает и Сорян.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Примет, Ное.

— Я — Нае, дядя Сорян.

— Все равно.

— Совсем не все равно. Я — это я, а мой брат — это мой брат.

Начинается перепалка. Отец бросает взгляд в их сторону, потом смотрит на нас, забывая вынуть изо рта окурок. Цигарка жжет ему губы, он выплевывает ее, подзывает мою сестру и шепчет ей:

— Пусть они пьют, пусть пьют сколько влезет.

— Не беспокойся, угощу как положено.

Костандина радуется и благодарит мою сестру. Вдруг она о чем-то вспоминает, лицо ее мрачнеет.

— Послушай, сестрица, а что вы думаете делать с одеждой, что осталась от мамы?

Застигнутая врасплох Елизабета поднимает голову.

— Не знаю, Костандина, мы об этом не думали. Да и что от нее осталось — одно старье. Отдадим кому-нибудь на помин души.

Костандина порывается еще что-то сказать, но отец сдвигает брови:

— Костандина!

— Да, отец!

Отец больше ничего не говорит, но Костандина поняла его. Елизабете становится ее жалко.

— У мамы была ночная рубашка, она никогда ее не надевала. Я найду ее и дам тебе.

— Это не та ли, с голубыми цветочками?

— Вроде бы да.

— Свадебная мамина рубашка. Я помню.

— Не знаю, свадебная ли это рубашка, но пусть будет так…

Мой брат Штефан говорит покаянно:

— Сколько раз приезжал я домой, и никогда мне в голову не приходило захватить с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать маму. Мы бы иногда смотрели на ее фотографию и не забывали бы ее… по крайней мере не так быстро бы забыли…

Отец говорит:

— Меня один раз сфотографировал шурин моего сына Георге, священника. Поехал я как-то летом повидать сына в Томшань, а оттуда вместе с ним и Мариоарой отправились в Вэлени. Шурина моего сына Георге тоже звали Георге, но называли еще и Зику, и был он в Вэлени начальником станции. Обедали мы там на террасе при вокзале, а под конец обеда Зику этот сходил домой, принес аппарат и всех нас сфотографировал. А потом прислал мне фотографию по почте… Не затерялась ли она где-нибудь?

Судьба фотографии явно беспокоит его. Моя сестра Елизабета улыбается, ее улыбка как бы говорит: никуда не делась эта карточка, сейчас принесу.

И действительно она приносит фотографию и протягивает отцу. Отец берет карточку и долго рассматривает.

— Она самая, — говорит он наконец, — про нее я говорил. Я тогда еще молодой был, а мой сын Георге — так и совсем мальчишка. Ни черная борода, ни черные усы его не взрослили. Посмотрите на Мариоару: какая веселая… Откуда ей было знать, что ее подстерегает смерть… А вот я, погляди… — Он передает фотографию Елизабете. — Сохрани. Когда помру…

Карлики пьют. Вместе с ними пьет и мой двоюродный брат Сорян. Они пьют, пьют втроем и не хмелеют… А мне бы хотелось видеть их пьяными, чтобы лежали на земле и спали. Костандина набрасывается на отца:

— Вы бы, отец, о смерти не заговаривали. Здоровье у вас такое, что и пушкой не прошибешь, вы еще всех переживете и всех нас похороните, вот помяните мое слово…

Отец, оживившийся на некоторое время, снова погружается в глубокую печаль и говорит каким-то не своим голосом:

— Упаси меня бог от этого, упаси бог… Я бы хотел жить только до тех пор, пока могу работать, пока могу добывать кусок хлеба… Плохо будет, если доведется есть хлеб за чужим столом…