Захария Станку - Безумный лес

— Татарки уже не видать.

— Захлестнуло волнами.

— Ушла под воду. Потонула. Поминай как звали.

Ко мне подошел гагауз Теринт. Спросил:

— Что скажешь, слуга? Потонула твоя хозяйка или нет?

— Нет, не утонула. Сейчас вынырнет.

Едва я успел произнести эти слова, как люди на берегу пронзительно завопили:

— Вот она! Вот она, татарка. Ухватила своего брата за волосы.

Я поднялся на цыпочки. Увидел над волнами голову татарочки. Она ухватила Урпата за волосы и увлекла за собой под воду. Я знал, что будет дальше. И обрадовался. Обрадовался от всего сердца.

— Ушла на дно! Никак и татарка утонула!

— Нет, — закричал я, что было мочи, — не утонула!

Борясь с волнами, мой хозяин, в сердцах звавший меня не иначе как «нечестивой собакой» или «грязной собакой», теперь явно выбивался из сил.

— Сейчас и татарин потонет. Того и гляди, потонет.

— Вместо одного мертвеца будет три.

— Вот несчастье!

— Несчастье для них. А для нас какое же несчастье? Тремя татарами на свете больше, тремя меньше…

Казалось, все потеряно. Однако Урума снова показалась на поверхности, как раз возле татарина. Тот ухватил за волосы утопленника, а сам дал Уруме ухватить за волосы себя.

Татарочка дотащила их обоих до берега. Тонкая шелковая рубашка облепила ее располневшее, но все еще стройное тело. Несколько гагаузок подбежали к ней, встали в круг, чтобы оградить от жадных мужских взглядов, и помогли одеться. Бородатый староста пришел в себя и почти голый, как был, опустился на колени перед Урпатом и стянул с него одежду. После чего вскочил, взял его за ноги и стал трясти и раскачивать. Из раскрытого рта татарчонка вылилось несколько струек мутной воды. И все. Татарин, измученный борьбой с волнами, быстро устал. Тогда тело его сына перешло в руки гагаузов. Держа Урпата все время головой вниз, они стали трясти и раскачивать его еще и еще. Утопленник оставался по-прежнему синий, распухший, а ноги его, кривые и скрюченные, приобрели зеленоватый оттенок. Селим Решит спросил людей, стоявших вокруг:

— Как давно он утонул?

— Уже часа три будет.

Селим Решит опустил голову. Пробормотал:

— Тогда надеяться не на что. Он мертв.

Мертвого Урпата положили на песок. Татарин оделся. Тем временем успела набросить на себя одежду и Урума. Они нашли своих коней. Сели верхом. Селим Решит взял сына на руки, и они поехали. Отъехав подальше, ударили коней пятками и понеслись вскачь по дороге в Сорг.

Я стоял, затерявшись в толпе, а хозяева мои были заняты только Урпатом. Поэтому ни Урума, ни староста так и не заметили меня. Подавленный и расстроенный, я вернулся в трактир и выпил еще шкалик цуйки, варенной с сахаром.

Эх, Урпат!.. Не суждена была тебе долгая и счастливая жизнь, Урпат. Не пришлось побороться один на один с другими татарчатами… Не довелось стать большим, вдоволь насмеяться, досыта порадоваться жизни…

Отец Трипон был уже не один. Множество гагаузок и гагаузов подсело к его столу. Они пили вино, пиво, ракию.

— Ну и бесстрашная же эта татарочка! Откуда в ней столько силы?

— Плавает — чисто рыба, рыба, да и только.

Оставаться в трактире мне больше не хотелось. Я попрощался с отцом Трипоном и остальными. На ходу послал привет святому Варнаве, который свирепым и неподвижным взором глядел с висевшей на стене иконы. На улице догорал закат, закат ветреный и дождливый, когда душа рвется вон из тела. В сумерках я добрался до пастбища. Завернулся поплотнее в свой грубый мешок и растянулся на голой и сырой земле, решив дожидаться утра. В Сорг я отправился уже с рассветом. У дома татарина толпился народ — мужчины, женщины, дети. Староста увидел меня. Ничего не сказал. Вошел в дом и тотчас вышел обратно. Издали, словно боясь заразиться от меня неведомой болезнью, швырнул мне холщовый мешочек, полный звонких серебряных монет.

— Получи свое жалованье, слуга, и уходи. Моя жена не хочет тебя больше видеть. Говорит, это ты принес в наш дом несчастье, ты, нечестивая и грязная собака, ты, хромой дьявол.

— Но, хозяин… Я ведь…

— Уходи. Табуном займется наш старый слуга, грязный Исмаил. Он как раз вчера вечером возвратился из Текиргёла.

Я покорно, в последний раз, поклонился ему. Потом долго бродил вокруг дома под дождем на ветру. Надеялся увидеть Уруму и проститься с нею. Я бродил, пока хватало терпения и теплилась надежда. Наконец решился уйти.

Чтобы вернуться в Констанцу, я выбрал знакомую дорогу, ту самую, что привела меня сюда несколько месяцев назад, после возвращения на родину. К вечеру я был в городе. Поднялся по улице, ведшей в порт, и долго бродил по кривым, узеньким и бедно освещенным переулкам, пока не наткнулся на трактир, куда и зашел. В трактире было полно грузчиков и матросов. Какой-то сутулый мужчина бренчал на пианино. Несколько пар дергались в модном танце. Я уселся за стол возле горячей печки и высушил одежду. Потом съел жаркое из поросенка с мамалыгой и выпил бутылку красного вина. На небе и на земле, над городом и над морем воцарилась ночь. В порту мне делать было больше нечего. Я отправился на станцию, взял билет, сел в бухарестский поезд, нашел в вагоне угол потеплее и заснул еще до того, как поезд отошел от станции. Проспал всю ночь. Без снов. Как убитый.