Ричард Фланаган - Первое лицо

Стало быть, он… он умирает.

Медленно?

Медленно? Да, нерешительно заговорил Хайдль. Если в живот. То медленно.

Создавалось впечатление, что он не столько произносит слова, сколько пробует их на вкус.

И вдруг тон его резко изменился, стал уверенным, даже властным.

А ты должен смотреть.

Это ведь ужасно, предположил я.

Да. Ужасно! – Хайдль улыбнулся. Ужасно! Тем более что козлик, умирая, не молчит. Он издает кошмарные звуки. А запах! Дерьмо, козье дерьмо! Моча.

В каком году это было?

Невыносимые звуки. Как человеческое дитя в агонии.

Я не знал, что и сказать. Не мог придумать ни одного уместного вопроса.

Просто жуть, вздохнул Хайдль. Не могу передать, насколько…

В какой период вас заставляли этим заниматься?

Хайдль вскинул руки.

Я и так разболтался.

Даты.

Понимаешь, тут вот какая штука: ты слушаешь, как умирает козлик. Можно подумать, что…

Год примерно семидесятый? Семьдесят первый?

…с кого-то живьем сдирают кожу, а ты стоишь и смотришь. Если, конечно, тебе под силу такое вообразить.

Или конец шестидесятых?

Не имею права говорить.

Где вас готовили? Расскажите.

Да какая разница где? – Он вмиг напустил на себя гнев. Суть в том, что есть козлик, маленький…

Козленок.

Да-да, козленок, и ты слышишь, как он умирает, а к тебе то и дело заходит офицер, который отдал приказ стрелять.

В Штатах?

Как там козлик? – спрашивает он. Видишь ли, это проверка.

В Лаосе?

В Лаосе козами не разживешься. В Лаосе велась не подготовка, а оперативная работа. Итак, с тебя не спускают глаз.

В Германии?

Психопаты им не требуются… во всяком случае, для моей работы… им не требуются бесчувственные чурбаны. Им нужны люди, способные чувствовать и вместе с тем понимать, что эти чувства необходимо побороть.

Я отчаялся задавать однотипные вопросы… оставил надежду получить хотя бы малейшие детали, которые придали бы этим россказням толику достоверности. Как и во многих других случаях, когда литературный негр отступаться не должен, я отступился. Но не сдался .

В этот миг Хайдль поднял взгляд, посмотрел мне в глаза – и я поверил. Пусть лишь на один быстротечный миг, но я поверил. Чему поверил, трудно сказать, но я старался следить за мыслью Хайдля, полагая, что это куда-нибудь да приведет.

Теперь ты знаешь: для них каждый человек – такой вот козлик, сказал мне Хайдль. Теперь ты знаешь, что любой будет умирать медленно, если поступит надлежащий приказ.

На Филиппинах?

Неохота становиться таким козликом.

Он умолк, зрачки превратились в пару черных пуговиц, пришитых к лицу.

И неохота становиться таким наблюдателем.

Рассказ про козленка удался на славу. Ну, может, не совсем на славу, но это было уже кое-что. Впрочем, когда я записал его черным по белому, он, как выразилась, ознакомившись с рукописью, Пия Карневейл, просто не выстрелил. В нем, по ее словам, отсутствовал стержень. И я понимал: редактор прав. Описанная мной ситуация казалась надуманной, хотя в устах Хайдля все звучало вполне достоверно. Многие его рассказы были именно такого рода: они прорастали сквозь дикое нагромождение моих предположений, надежд и страхов, вписываясь новыми загадками в историю его жизни, и при этом ни в какую не ложились на страницу. Они словно плыли и нипочем не опускались на землю; в них не было ни грязи, ни деталей. А в редакторском кабинете, представлявшем собой грот с машинописными стенами, с растущими повсюду сталагмитами рукописей, Пия сказала, пошевелив поднятыми кверху длинными, смуглыми пальцами:

У настоящего писателя, Киф, должны быть грязные руки.

Это не укладывалось у меня в голове. Стоя у окна в нашем рабочем кабинете, я смотрел на промышленные зоны и унылые проезды Мельбурнского порта. В одну сторону промчался грузовик, в другую – мотороллер. Оживленного движения здесь обычно не бывало. Город, как и положено городам, растворялся вдали, среди жилых кварталов и предместий грязного цвета.

Вы шарлатан, сказал я в тот первый четверг, поздно вечером, обернувшись к Хайдлю, который сидел за столом, теперь уже своим, и решал кроссворд.

Вот как?

Я промолчал. Что можно было к этому добавить?

Все мы шарлатаны, сказал Хайдль. Каждый знает, что притворяется кем-то другим. Почему же я должен выбиваться из общего ряда?

Так он заигрывал с разрушительными силами, подначивая меня толкать его дальше.

Сражаясь с ним всю неделю за какие-то детали его детства и юности, я терпел поражение за поражением, а потому решил больше не выпытывать его предысторию, о чем прямо и заявил.