София Кульбицкая - Зуд

— А ведь я уже лет десять подобным не развлекался, — с удивлением обнаружил Вадим. — И не потому, что страшно, а просто как-то… недосуг. Ну вот, здесь-то времени на всё хватит.

Если б ещё смерть была чем-то вроде вечного сна… Ведь можно не видеть, не слышать, не чувствовать, и при этом всё-таки существовать (ну вот как под сильным наркозом). Такое состояние, будучи присуще всё-таки нам лично, при этом существенно отличалось бы от (нашего же) состояния «жизнь». Таким образом мы и впрямь оказывались бы в рамках успокоительной диады «жизнь — смерть» (так же как и «день — ночь», «зима — лето», «работа — отпуск» и тд.), и, устав от тягот бытия, могли бы рассчитывать на избавление, на заветный отдых.

Но увы.

Пока тело сохраняет хоть какую-то форму, его статус ещё можно с натяжкой назвать «сном». Но что делать, когда оно распадётся на атомы? Очень соблазнительно допустить, что тут-то и вся загвоздка, что, скажем, мумия хоть и не просыпается, но всё же в какой-то форме существует для себя самой, пока выглядит «почти как живая». «Почти как» — разве это не остроумнейшее определение отличия смерти от жизни? В таком случае, чтобы хоть немножечко побыть мёртвым, нам остаётся только одно — договориться с роднёй обо всех интимных подробностях.

Тут возникает очередной соблазн — допустить, что мы ещё можем воспринимать хоть крохотную, да информацию о себе и мире, пока в нас остаётся хотя бы одна живая клетка. Волосы, к примеру, растут ещё долго… Но нет. Хоть жизнь какой-нибудь амёбы по сравнению с человеческой и кажется не совсем полноценной, а всё-таки она — никак не смерть, и, если мы идём по этому пути, нам остаётся только признать, что абсолютно всё, что существует во Вселенной, вплоть до последнего атома — та или иная форма жизни. А, стало быть, смерти не существует как таковой. И вот мы опять вернулись к Богу…

И к Таньке.

Когда-то они могли часами рассуждать об этом. Маленькая Танька была отчаянной буддисткой — или как там ещё назвать. Она утверждала, что помнит свои другие реинкарнации, и Вадим честно выслушивал и кивал, а потом пытался дискутировать — без особой настойчивости. Её доверие было ему гораздо важнее истины, какой бы та ни была.

— … Знаешь, пап, а в прошлой жизни я рано умерла…

— Угу. Без шапки в мороз ходила, наверное…

— Неа. Повесилась.

— Вах, какие страсти. Несчастная любовь?!

— Вот ещё… Так, назло. Меня розгами выпороли. Перед всем классом. Ну, я тогда мальчиком была…

— Упс. Надеюсь, в этой жизни тебя к девочкам не тянет?

Танька злилась:

— Ну, пап… Это ж когда было-то…

Он сам не мог бы сказать, хорошо это или плохо, что Танька ни разу не «вспомнила» себя ни знатной дамой, ни сожжённой на костре ведьмой из фэнтази, ни какой-нибудь исторической личностью. Её прошлые воплощения были самые что ни на есть рядовые, полные нелепостей, ошибок и тягот жизни. В доказательство она приводила скучные, вгоняющие в депрессию бытовые подробности, вроде ряда нечистых ночных горшков в длинной тесной комнате, зазубренных ножниц на дощатом столе, керосинок, обоев с розами, — детали, которые иногда вызывали у него неприятное чувство, что, возможно, этот мир и впрямь изучен не так тщательно, как ему хотелось бы.

Но, так как доказать здесь ничего невозможно, говорить на эти темы можно было часами. Но, так как чувство юмора она взяла у него, у них не было даже того простого выхода, который в таких случаях выручает почти всех — обидеться и заткнуться. Так что прерывала их обычно Катя, которая эти беседы активно не одобряла:

— Нашёл о чём разговаривать с ребёнком! О смерти?! Спросил бы лучше, чем она живёт, как дела в школе, что интересного произошло за день…

Это она зря, — Вадим злорадно вспомнил, что в роли мудрого старшего товарища Катя всегда была бесполезна, беспомощна и, если уж идти до конца, абсолютно бездарна. Особенно когда их дочь превратилась-таки в подростка.

В ту пору она могла часами разглядывать себя в зеркалах, выискивая те самые «уродливые родовые черты» и ноя, ноя. Вадима это бесило — может быть потому, что он помнил себя в этом возрасте, вот уж он-то и вправду был урод, но справлялся с этим в одиночку.

Он подозревал, что дело тут нечисто, что цель её — не только снять урожай комплиментов сразу по двум номинациям (красоте и скромности), но и выцыганить очередную цацку. Мысль об этом вызывала у Вадима детское, но неодолимое желание не отдавать ни пяди.

Ему ещё предстоит умирать от стыда и ужаса за свою слепоту и жестокость; но тогда он только ухмыльнулся, услышав, как жена воспитывает дочку: