София Кульбицкая - Зуд

Как-то странно, думал он. Я — убеждённый материалист. А, значит, выражение «я умер» для меня — нонсенс. Смерть в моём понимании — это как бы место (или время), где меня нет. И даже так: место, куда я никуда не попаду.

Я никогда не узнаю о своей смерти. А, значит, для меня её как бы и нет. Вот и хорошо.

Но вообще-то, знаете ли, это как-то несправедливо. Для других-то я вовсе не исчезаю бесследно! И что же получается? Сам я не могу встретиться со своей… заметьте, своей! — смертью, — а какой-то вшивый Ильдар Камилевич, муж моей дочери, которого я ещё год назад знать не знал и знать не желал — с нею встретится? Да ещё и будет пользоваться в своих личных целях ещё много-много лет?!

Вадим чуть не подавился. Он вдруг понял, что особенно беспокоит его в материалистической концепции смерти, к которой он всегда склонялся больше, чем к сомнительной идее бессмертия души.

— Согласитесь, — мысленно спорил он сам с собой. — Раз уж я умираю целиком и полностью, было бы куда логичнее, если бы этот «я» исчезал и для других. Да-да, в той же мере, как и для самого себя! Исчезал бы во внешнем мире — точно так же, как и в том… внутреннем. Плоды моих рук и прочих оконечностей, так и быть, оставим — раз у них уже сложилась какая-то своя, независимая от меня жизнь. Как вот у Таньки… Пользуйся, Ильдар! Но память обо мне должна исчезнуть — в той же мере, как исчезаю я! То есть — абсолютно!

— Да, — продолжал размышлять Вадим, — это было бы справедливо. Только тогда и можно было бы говорить о таком явлении как «смерть». Пустое место, несомненно, всё равно ощущалось бы людьми (скажем, Татьяна продолжала бы теоретически знать, что когда-то у неё был отец). И порождало бы множество загадок — как, впрочем, порождает их смерть и сейчас. Но это были бы совсем иные загадки, и только они и имели бы право называться загадками смерти. Та же ерунда, что мы имеем сейчас — всего лишь вопрос отсутствия равновесия, если угодно — несправедливости.

Может быть, именно это до сих пор и мешает человечеству окончательно поверить в смерть. Это в нашей-то Вселенной, где всё так хорошо пригнано и прилажено, и на каждое число есть точно такое же отрицательное с другой стороны от нуля…

Какой же я всё-таки умный, подумал он, уже вполне уверенно взглянув на даму с заколкой. До такой оригинальной мысли сам дошёл. Отличная тема для блога!

Жена часто сетовала, что, мол, «его» дочка будто нарочно взяла себе все самые некрасивые родовые черты со всех сторон. Сама Катя, конечно, была составлена совсем из других запчастей. Но лучше б она молчала.

Им всем когда-то читали на уроке литературы стихотворение Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»; много лет спустя, наткнувшись на него в каком-то древнем альманахе, Вадим испытал почти мистический ужас — как будто поэт, умерший гораздо раньше появления на свет не только Таньки, но и самого Вадима, каким-то чудом заглянул в будущее и подглядел там, как его маленькая дочь носится по двору с мальчишками:

Это был почти фотографический портрет восьми-, девяти-, десятилетней Татьяны Вадимовны. Но кое-в-чём Заболоцкий всё-таки ошибся. Как видно, поэты и любящие отцы заблуждаются, думая, что «младенческая грация души» — вещь тонкая и видна только им.

Уже тогда его рыжий лягушонок отнюдь не страдал от нехватки в своей жизни пацанов — с велосипедами и без. На даче они были у многих. А к двенадцати годам, когда Таню одну пустили в Интернет, она увешалась ожерельем из поклонников, какое девушке иногда приходится наматывать на себя в несколько слоёв, чтоб не свисало до пуза.

Впрочем, тут была скорее заслуга Вадима как фотохудожника. Он-то всегда знал, что его дочь красива — даже когда с этим не соглашались ни поэт Заболоцкий, ни родная мать.

Он со страхом думал о том времени, когда Татьяна начнёт превращаться в женщину: как бы этот «огонь, мерцающий в сосуде», подрастая, не спалил парочку соседних деревень. Оттого и не жалел денег на её загадочные «увлечения». Пусть хоть чем-то будет занята, меньше останется времени на глупости…

Катя в свойственной ей манере прохаживалась, что, мол, дочка нарочно выбирает себе такие хобби, где во множестве пасутся мальчики. Вадим дорого бы дал, если б это было так. Но жена ошибалась — впрочем, как обычно.

Танька всегда была лёгкой на подъём, но легкомысленной — никогда. Эти вещи так легко перепутать даже любящему родителю. Разницу замечаешь, только когда дорогое тебе существо уже успело ушагать далеко-далеко… твёрдой, уверенной поступью Командора…