Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Ударило в голову шумом.

— Ма-зин! Ма-зин!! — скандирует зал.

Михаил Моисеевич торопливо кланяется и уходит. Марк шепчет мне в ухо:

— Человек сохранил сущность… Схватываешь?

Сзади тормошит меня Морозов.

— Чего выпускать? Может, цыганочку?

Я прихожу в себя.

— Ни в коем случае! Давай «Заветный камень»…

Песня проходит отлично. За песней выхожу я с басней. За мной дуэт гитар пред занавесом, а мы готовим хор — сюрприз майору Сметанину.

Сорок две остриженные головы. Сорок два лица. Я помню их все.

Вот маленькое, ушастое, похожее на мышку, лицо… (В начале войны расклеивал немецкие листовки на дверях сельсовета.)

Рядом с ним — рыжий с красными губами… (Дезертир. Всю войну провалялся в тыловом госпитале под чужим именем, ловко имитируя глухоту.) А этот, во втором ряду, с лицом сельского попика с картины Перова… (Врач-педиатр. Показывал подросткам порнографические открытки. Пойман с поличным…) Вот еще одно лицо — староста хора… (Бывший колхозник белорусского села. Приревновав жену к бухгалтеру колхоза, сжег ее вместе с домом и трехлетним сыном…)

— Выступает хоровой коллектив, — объявляет Морозов. — Руководитель и дирижер — Марк Живило!

Сорок два застыло в положении «смирно». Немигающие глаза испуганно смотрят на открывающийся занавес.

— Песня о Родине! Музыка Новикова!

— «Где найдешь страну на свете, краше Родины моей?..» — рявкнули сорок два рта.

Я вышел в коридор.

Хор пел уже «Соловьи, соловьи», а я курил «козью ножку», сворачивать которые научил меня еще на пересылке Мирошниченко. Интересно, где он сейчас? Возит ли с собой «женщину в ванне»?

Петро зовет меня на сцену.

— Лександрыч, завал! Жарикова нет! Его на этап утром вызвали, а до сих пор найти не могут. Надзиратель меня пытает… А я что? Я его в глаза не видел… Он, говорю, у нас в концерте должен выступать. После хора как раз… С фокусами…

Только сейчас соображаю, что Жарикова и я не видел сегодня. Обидно. Хороший номер.

— Готовь «политсатиру». Потом цыганочка и антракт.

— Понял! — выкрикивает Петро и исчезает в кулисах. Концерт шел как по маслу.

Лежу на койке. Слушаю последние известия. В зале громыхает ведром Петр. Пищат под полом крысы. Стучу ботинком о половицу. Замолкли.

…«Прослушайте заметку нашего корреспондента из Лондона»…

Кто-то открывает входную дверь. Наверное, Петр выносит мусор… Нет. Разговаривают. Идут сюда. Голос Петра: «Вот балда! Вот — балда!»

Вошел Марк. Лицо, как из гипса. Даже губы белые. Сел на табурет. Замер.

Он принес ужасную новость. Час назад, когда шел концерт, производилась отправка этапа на Север. Из сотни назначенных на этап не явился Жариков. Надзиратели безуспешно прочесали лагерь два раза. Вагоны задерживать нельзя, и этап был отправлен без него.

После концерта публика, естественно, ринулась в уборные и в одной из них…

Это огромные глубокие ямы, покрытые досками. В досках отверстия. Над всем этим — навес от дождя. Яма, глубиной не меньше трех метров, заполняется за зиму почти доверху.

Несчастный рассчитывал переждать отправку на этап под досками, но не учел своих сил, не удержался за поперечные брусья. Свалился. Кричать нельзя: кругом ищут надзиратели.

Зловонная жижа разъела тело, как крепкая кислота.

Санчасть помочь уже не могла. Жариков стонал не долго. Сознание покинуло его. А затем и сам Жариков отбыл на самый дальний из всех этапов…

Мы просидели всю ночь.

Каждые полчаса я бил ботинком в пол. До чего же они противно пищат!

На другой день в клуб впервые нанес визит Рокоссовский.

— Привет, контра! Еще не повесился?

Шумно расхаживает по комнате, подкидывает в руках тряпочный сверток.

— Ты этого, как его… скрипача увидишь? Ну, что вчера… Отдай ему бахилы… — Бросает сверток на койку. — Один… жмут.

Вечером я передал штиблеты Мазину. Он долго смотрел непонимающе, потом начал мне стыдливо объяснять:

— Я никогда не играл в карты, понимаете? Никогда. Он насильно дал мне какие-то семерки, валеты и, понимаете, выиграл эту обувь. Тут же надел их и мне оставил вот это… — (Показывает на ноги.) — Очень крепкие, прекрасные туфли. Какой странный молодой человек этот Рокоссовский. Вы передайте ему, будьте любезны, — эти… Это же его… Понимаете?

Женской проблемы не было, ибо не было женщин. Лишь изредка взрывал лагерь истошно-радостный крик. Так кричал матрос Колумбовой каравеллы, увидев берег. «Земля!!!» — кричал он, заливаясь слезами.