Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Психопат. Это точно. Другого быть не может. Но почему он здесь, со всеми вместе? И потом: письма матери… Он давал их читать мне. Нет, что-то иное…

— Ты, кажется, опустился до того, что не веришь мне? — спрашивает он с сожалением.

— Если в это поверить, то… — я замялся.

— То что?

— Ты очень несчастный человек.

— Я счастлив, Виктор. Я счастлив, потому что я всегда делал то, что хотел! А сейчас я хочу спать. Ты утомил меня. Идем.

С этого вечера я стал следить за Марком. Смотрел, как он ест, как разговаривает с другими, как реагирует на события, которым так перенасыщено лагерное бытие. Он превратился в объект моего пристального внимания. Я занимался им и только им. Все остальное как-то невольно отодвинулось, стало неважным, второстепенным.

При всей наблюдательности и внимании к мелочам, при всей остроте восприятия, на которые я был тогда способен, я не мог поймать его, уличить в неискренности или, что я больше всего сам не хотел, прийти к выводу о его ненормальности.

Марк был нормален. Марк жил так, будто хотел жить здесь всегда.

Он постоянно придумывал всяческие приспособления в нашей нехитрой работе и тут же внедрял их, не удивляясь, что большинство презирало его за это. Он писал лозунги в клубе. Читал вслух для всех наиболее интересные сообщения из газет. Получаемые регулярно посылки от матери он ставил на тумбочку посередине юрты и произносил немного театрально, но от души:

— Прошу к столу!

Содержимое расхватывалось тут же и съедалось почти мгновенно.

Марк смотрел в эти минуты на меня взглядом победителя и говорил вполголоса:

— Смотри. Смотри во все глаза… Я сменил им условия, а людьми они не становятся…

Над ним незлобно посмеивались. Он был выгодной потехой в бригаде. Не зная ничего ни о нем, ни о его точке зрения на все, Марка считали «дурачком», «с приветом», «тю-тю».

Его способности как художника не меняли к нему отношения. Ими пользовались.

Как-то на глазах бригады при помощи пера и красной туши в течение часа Марк нарисовал почтовую марку, которая тотчас была наклеена на конверт.

Письмо дошло до адресата.

С тех пор марок никто не покупал.

После того разговора в читальном зале меж нами легла некая дистанция, некая мертвая зона.

Я не переходил ее, изучая Марка со стороны, томясь любопытством к нему и переживая всю непостижимость его бытия, а он… Он — не знаю. Может быть, потянувшись ко мне и открыв себя, он теперь судил себя за эту слабость.

Вторично столкнул меня с Марком случай. Именно случай, хотя Марк позднее и уверял меня, что этого хотел он, что это было его желанием.

Наконец и сюда, за колючую проволоку, через запретные зоны, не обращая внимания на надписи «Стой! Стреляю!», пришла весна.

Сняла пропахшие потом и дымом костров бушлаты, дала отдых печам И принесла с собой такую горькую печаль, что хоть не выходи из юрты.

Горланят сойки, раскачиваются на колючей проволоке, дразнят вооруженных людей: «Не пальнешь! Не пальнешь! Мы — вольные!»

Пахнет жареным… Это успели попасть в котелки доверчивые бурундуки.

Шуршат в прошлогодней траве серые ящерицы. Им нечего бояться — до этого не дошли.

Бригаду перекинули на разгрузку шлакоблоков. С платформы. Он, сволочь, хрупкий. Только из рук в руки, по цепочке. За каждый расколотый кирпич занижают процент выработки всей бригаде.

Небо чистое. Теплынь. Разделись до пояса. По цепочке бегут, словно катятся с горы, пемзовые буханки…

В стороне от цепочки — культорг и Шпала. Курят. Бригадира нет сегодня, он на свидании. К нему приехал отец.

Платформа пустеет. Последний ряд кирпичей и все.

Вдруг Марк (он там, на платформе, в самом начале цепочки) закричал:

— Придумал! — и со всего маха ухает шлакоблок на рельсы.

Все замерли.

— Слушайте вы, дурачье! Я придумал! Положим доски… Вот так… Схватываете?! С платформы — на землю! И они будут катиться сами! Сами! Только лови и складывай!

Марк спрыгнул с платформы.

— Айда за досками!

Дорогу перегораживает Цыган.

— Ты что шута ломаешь, жиденок?!

Культорг поднял с рельс кусок разбитого кирпича.

— Это тебе цирк?! Я тебя спрашиваю: цирк?!

Помню лицо Марка. Он нашел глазами меня. Улыбнулся и развел руками. Он ничего не говорил. Он молчал. Но я слышал его слова: «Видишь, я меняю условия, но они опять…»

Цыган бьет его шлакоблоком и что-то орет. Я не слышу, что… Я прыгаю туда, где его лицо, где его беззубый рот. Он хрипит, таращит на небо глаза, слабо пытается оттолкнуть меня, но я продолжаю сжимать пальцы на его шее.