Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Я смотрю на свои пальцы.

Мама (почуя что-то): «Ну, что ты пристал к нему?»

Отец (ему нужно только, чтобы я ответил: не стал бы…): «Я же тебя спрашиваю… Не стал бы ведь?»

Как я могу так сказать, если это сделал я? Поэтому окончательно ухожу в созерцание конечностей. Мама поняла все. Умная, добрая мама говорит:

— Давайте пить чай. Хватит. Надоело уже все это…

Я был спасен. Если бы отец еще раз задал свой вопрос, я бы сказал правду.

Только на одной комнате кроме номера висела медная пластинка. «Кучак Карл Карлович». «ККК». Прочитав Майн Рида, где на роковой пуле стояли эти же буквы, мы дали хозяину мрачное прозвище «Всадник без головы».

Кучак работал в авиационном институте. Я был у них в комнате много раз — относил деньги, которые мама брала взаймы.

Жена Карла Карловича, пожилая усталая женщина с большими зелеными глазами. А дочка Ванда — моя ровесница и тоже с зелеными глазами, величиной с пятак. Мы учились с ней в одной школе.

Как-то на перемене я натолкнулся на нее. Глаза ее смотрели в никуда.

— Ты что? А? Ванда?

Она перевела взгляд на меня, но продолжала смотреть сквозь, и от этого мне стало жутко.

— Да что ты? Что ты? — забормотал я, осторожно гладя ее холодные пальцы.

— Папу увезли в тюрьму, — вдруг неожиданно сказала она. Сказала буднично, как говорят: «Папа уехал в командировку».

В тот день я пришел домой раньше обычного. В коридоре было тихо, будто никого не было дома. Мама гладила мои рубашки.

— Ты чего рано?

И не дожидаясь ответа:

— Иди мойся и садись ешь. Бегает целыми днями… Вон какой худущий стал…

— А за что Карла Карловича арестовали?

Мама грохнула утюг на подставку и вышла из комнаты. Она не хотела об этом говорить. Почему?

А вечером, когда мы все сидели за столом и пили чай, на мой вопрос:

— А нас не посадят в тюрьму? Деньги-то мы у них занимали… — папа промолчал, а мама стукнула ладонью по столу, чего никогда с ней не бывало:

— Ты перестанешь болтать ерунду?! Допивай и спать!

Взрослые что-то скрывали.

Теперь об отце.

Я не любил его. Ничем не выражая этого, тем более, не говоря об этом никому, даже маме, я не мог избавиться от ощущения, что вместе с нами постоянно жил чужой человек.

А мать его любила. Это была первая и единственная ее любовь.

Познакомило их в двадцать четвертом наводнение…

Мутная, холодная волна, бегущая от Тучкова моста, вдоль набережной, подхватила девчонку, долго кружила и била ее о стены домов, а потом вышибла ставню окна и бросила вниз, в подвал. Это был склад, где хранилась соль. Соль не в мешках, а так — навалом.

Через несколько секунд подвал заполняется разведенной солью. Девчонка барахтается в этой жиже, хватаясь за скобы, вбитые в потолок. Горят ожогом ссадины. Закричала впервые. С криком хлебнула воды — вырвало. Вода прижимает к потолку… Дальше ничего не помнит девчонка.

Во дворе склада казарма. В казарме — люди, среди них он…

Он первым услышал крик, первым бросился к складу, а когда ломами вспороли двери, принял из соленого потока безжизненное тело…

Потом было, как в старинных романах: очнулась, увидела его, поняла, что не принадлежит более себе, а через месяц, катаясь на катке Таврического сада, куда пригласил ее спаситель, сказала ему, что любит…

Спасителя описать не сложно. Шикарные американские «бегаши», в никеле ножей прыгают отраженные фонарики катка. На ножах — длинные крепкие ноги в черных рейтузах. Мягкий свитер с орнаментом на тему русских сказок. Крупная голова, обритая наголо и ничем не прикрытая. В руках без перчаток зажаты хрустящие на морозе чехлы коньков.

В первый же вечер, хохоча, он успевает рассказать о себе все.

Не узнала мама лишь одного…

Четырнадцатый год. Ночь. Залитый водою окоп. В окопе молодой гранатометчик Александр Костров наворачивает обмотки на сапог. Лег на спину, поднял ногу и в упор выстрелил из нагана. Скрипнули зубы. Полежал с минуту. Размотал обмотки. Внимательно разглядел дырку в сапоге, из которой толчком била кровь. Закопал в грязь обмотки, наган и вылез из окопа…

На рассвете на него наткнулись товарищи.

Этого мама не знала.

Мне он рассказал об этом сам в первый день войны.

Сорок первый год. Ленинград. Конец ноября.

Уже месяц, как мы не видели отца. Уходя, он сказал, что работает на военном корабле, который стоит где-то, вмерзший в лед Невы, и оттуда домой не пускают.

Поздний вечер. Я с мамой на кровати под одним одеялом.