Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Боковые стенки по ширине как раз… Плечи у мамы примерно такие же. А вот в длину…

Мама маленькая. Вспоминаю, что когда целовал ее волосы — нагибался.

Ставлю доску. Прислоняюсь к ней лицом и на уровне подбородка делаю гвоздем метку. Отпиливаю лишнее… Беру вторую… Пилю.

К полудню ящик был готов.

Я хочу приколотить на крышку бордюр, но гвозди не входят, гнутся.

Наган прилаживаю за пояс и в обратный путь…

Дома привязываю веревку и прибиваю лыжи. (На лыжах я возил в бидоне воду с Фонтанки — потому они не сожжены.)

Все!

Наган подсунул под подушку. Поехали…

Госпиталь на Литейном. В трех шагах от дома. За главным корпусом сарай. Ворота настежь. На земляном полу носилки. На носилках трупы. Их много, очень много… Но маму нахожу сразу — у нее красные варежки.

Плечи оказались широки. Из-за шубки. Укладываю чуть на бок. Заколачиваю ящик.

Потащил…

Никто не остановил, не спросил, не обратил внимания. Все буднично — блокада…

На Невском не сугробы — холмы. Меж ними тропка, протоптанная редкими прохожими.

Обгоревшие скелеты троллейбусов. У «Колизея» завал битого кирпича… Это вчера угодил снаряд во второй этаж. Черная пишущая машинка хорошо видна на белом снегу…

Тащусь медленно. Мама легкая и потом — лыжи, но я берегу силы. Еще далеко.

Стемнело.

У ворот Охтинского кладбища грузовая машина с брезентовым кузовом. Тарахтит мотор, но в кабине никого.

За оградой, в шагах пятидесяти от ворот — костер. Вокруг девушки. Хлопают в ладоши, подпрыгивают, что-то поют.

Единственная тропа ведет прямо к костру. Девчонки из ПВО. Семь человек. Две пьяненькие.

Увидели меня. Притихли. Рядом с костром свежие комья земли. Лопаты, ломы.

— Откуда ты, родный?..

Молчу. Смотрю на костер. Суют кусок хлеба. Сжимаю в руке. Не ем.

Они говорят что-то — я не слышу. Я смотрю на костер.

— Садись, мальчик, садись…

На чью-то могилу кладут ватник. Я сел.

— На, глотни, глотни…

Из фляжки потекла, обжигая горло, водка. Красивая жестяная банка. Ложкой зачерпнула что-то очень душистое.

— Открывай рот, открывай шире!

— Сестренка? — спрашивает другая, кивнув на ящик.

— Мама.

Девушка прижимает меня к себе, сует банку.

— На, держи сам и ешь.

Отошла.

Я быстро хмелею. Машинально заглатываю тушенку, смотрю на огонь, который то отходит от меня далеко, то надвигается, обжигая лицо. Закрываю глаза, а открыть не могу. Никак…

Очнулся от поцелуев. Целуют в нос, в глаза, в губы.

— Домой, домой поехали!.. Тебя как зовут-то?!

Я ответил и с трудом поднялся на ноги.

Ящика не было. Пока я спал, они похоронили маму. Закопали рядом с Зиночкой. Ее убило снарядом днем на Второй линии Васильевского острова.

— Давай, давай… Помяни маму.

Храбро глотаю два раза.

В карманы суют сухари, еще что-то… Берут под руки, ведут к машине.

— Где живешь, Витенька?

— Невский. Ресторан «Москва»…

По лестнице еле-еле — ноги тяжелые, свинцовые. Ощупью, на память, в кромешной тьме двигаюсь по коридору.

Долго ищу спички. Зажигаю коптилку.

И первое, что вижу — подушку.

Падаю к ней грудью и заревел, завыл по-бабьи, сжимая под подушкой холодную сталь…

…Хочу к маме… очень хочу. Но что-то мешает, не пускает, держит и никак. Сейчас, мама…

Сейчас…

Обожгло. Ударило молотом в грудь. Откинуло к стенке. Боли нет. Жжет очень. Дымит бушлат.

Сполз с дивана. Поднялся. Качнуло к двери. Наган в руке. Кидаю его в угол, за печь.

Помню холод промерзших стен коридора. И последнее, что помню — дверь на улицу.

Я никак не мог ее открыть…

…Молодого хирурга зовут Идой Марковной. Она все время улыбается, говорит мне: «Глупышка», но пулю мне не показала.

Принесла ее санитарка Лиза.

— На свою бомбу… Держи.

— Какая маленькая, — разочарованно пискнул я.

Пуля действительно была до смешного мала: с тупым носиком и почему-то зеленоватая. Покатав между пальцами, я протянул ее обратно.

— На память не хочешь?

— Не-ка…

— Не «не-ка», а нет, — поправляет Лиза. Садится на койку и начинает тараторить.

— В «девятке» майор лежит. Я его «попрыгунчиком» зову. С койки — на койку и опять на другую. Там — дует. Там — пружина плачет. А в третьей — клопа обнаружил. «Где клоп?» — спрашиваю. Ну, клопа никакого нет. Все врет. Ему на другую койку надо… И признание делает: «Я, Лизонька, не сердитесь — в примету верю: на какой койке приснится сон с валенками, с той и встаешь здоровым…» Я, конечно, его перетащила. Уважаю приметы. А при нем мешочек махонький с большую репу. Я его хвать, а он не берется. Ну, гиря, и все. В мешке знаешь, что? Осколки! И такие… И такие… И разные.