Кит Стюарт - Дни чудес

– О, ради бога, пусть эта глупая пьеса идет к черту! – заверещала Ханна. – Я не хочу ею заниматься и никогда не хотела, просто жаль было тебя расстраивать! Мне пятнадцать, папа! Это как-то неудобно. Мне за тебя неловко! Пойдем, Кэллум!

Она схватила его за руку и повернулась к двери. Редкая толпа людей быстро расступилась, не желая мешать им. Но Кэллум не двигался. Он посмотрел на меня. Его лицо не было ни сердитым, ни смущенным – оно было опустошенным. Он выглядел опустошенным.

– Прошу тебя, Кэллум! – сказала Ханна.

Ярость в ее голосе уступила место отчаянию. Я понимал, что это ключевой момент – безвыходная ситуация, в которой проверялись его воля и преданность. Казалось, он пришел в ужас от мощи ее ожиданий – вошедший в поговорку кролик в лучах фар. Я думал, он не сможет пошевелиться.

Но он все же зашевелился.

Продолжая смотреть на меня, он, подталкиваемый Ханной, пошел за ней к двери. Одним плавным движением они проскользнули в дверь и вышли на улицу. Я глубоко вдохнул и рванулся вперед, намереваясь последовать за ними, но почувствовал на локте сильную руку, которая тянула меня назад.

– Не надо, – сказал Шон. – Она злится, и ты тоже. Ничего хорошего не выйдет, если ты погонишься за ней. Уж поверь мне.

Я вновь попытался двинуться вперед, и на этот раз меня остановил Джеймс. Странное это было ощущение, какая-то горячечная эйфория. Крошечная часть моего мозга взирала на все это как на абсурдную одноактную пьесу, поражаясь моей эмоциональной ориентации на роль рассерженного непонятого отца.

– Шоу окончено, господа, – ухмыльнулся я. – Просто небольшое недоразумение. Маргарет одобрила бы, я уверен. Думаю, она сейчас смотрит на нас сверху с бокалом шерри в руке и кайфует!

Послышались редкие смешки, и некоторые люди отвернулись. Джеймс спросил, хочу ли я выпить, и я покачал головой. Я увидел, что Салли с Джеем тихо разговаривают – разительный контраст с неожиданным спектаклем, который я только что устроил.

В тридцатые годы прошлого века знаменитый немецкий драматург Бертольт Брехт ввел в обращение театральную технику, название которой можно вольно перевести как «эффект отдаления». Он просил актеров дистанцироваться от передаваемых на сцене слов и эмоций, чтобы зрители могли бесстрастно задуматься о политических темах его пьес. Но мне кажется, он не осознавал, что отстраненность его актеров была гораздо более точным отображением человеческих чувств, нежели все эти стенающие натуралисты и актеры, работающие по системе Станиславского, «чувствующие» каждую эмоцию. Думаю, Брехт натолкнулся на всеобщую правду: человек, по сути дела, никогда не понимает, что чувствует, – все это запрятано под наслоениями привычек и отговорок. Чтобы отыскать правду, надо посмотреть на себя со стороны и проанализировать свои поступки. Ибо правда подчас вселяет ужас.

Часто это бывает совсем просто. Я был напуган ее взрослением. Напуган тем, что останусь один. Вот что я осознал, стоя в фойе театра «Уиллоу три» в окружении шепчущихся гостей, глядя, как моя дочь проносится по парковке, потом по тротуару и затем окончательно исчезает из виду.

Окна и в самом деле грязные, и я с трудом различаю проносящиеся мимо поля. Мы с Кэллумом втиснулись в переполненный поезд, усевшись рядом с мамашей и ее маленькой дочкой, которая все время лягает меня по ноге. Мы почти не разговариваем, потому что сказать надо очень многое. Душный вагон, забитый семьями с детьми, – место не очень подходящее. А потому мы сидим и смотрим в окно, делая вид, что любуемся пейзажами сквозь пыль и грязь.

Мы это сделали. Мы сбежали. Мы едем на локальный фестиваль комиксов в Бристоль и вернемся через два дня. Но в данный момент важно не возвращение, а то, что мы придерживались плана, придуманного, когда мы свалили из театра. В каком-то смысле в случившемся виноват Джей. Вероятно, если бы я спросила папиного разрешения и он сказал бы «нет», на этом все и закончилось бы. Но поскольку все произошло так неожиданно, мне охренительно захотелось поехать. Я пошла домой, набила рюкзак одеждой, оставила папе коротенькую записку (не помню, что я там написала) и переночевала у Дейзи. Кэллум ждал меня на вокзале в восемь часов утра. Потом мы уехали. Мне пришло от папы около сорока эсэмэсок, и еще он звонил маме Дейзи, чтобы удостовериться, что я жива, но не требовал, чтобы я поговорила с ним, и не сказал, что я должна ехать домой, – просто просил передать, что будет там, если он мне понадобится. Должна признаться, я переживала из-за него и стала сомневаться в нашем плане. Но потом я вспомнила, как он кричал на Кэллума и как это было обидно. Мы собирались попросить у него разрешения поехать, собирались познакомить папу с сестрой Кэллума и пообещать, что будем спать в разных комнатах. Я была готова на компромисс: вернуться домой в воскресенье вечером, а не в понедельник, чтобы успеть на прием в больницу. Но мне не представился этот случай, потому что Джей все испортил. И почему-то мне совсем не хотелось идти в больницу. Не в этот раз. Я всегда была хорошей пациенткой: выполняла все, что велели, принимала все лекарства, все меры предосторожности, делала упражнения – всю жизнь. А на этот раз решила взбунтоваться.