Игорь Ефимов - Зрелища

— Ну, это я уже слышал. Только не от вас.

— А-а, вот ты что… Подумаешь, чем уязвить захотел. Да, повторяю! Да, попугайничаю! И дальше буду, потому что помню все, что он говорил. Других ведь не помню — почему? Ну, почему, скажи? Да потому что чужое все говорят, из уха в ухо, навылет, а он нет. Он мне просто словами называет, выстраивает по порядку всю мешанину в голове, но мою ведь! собственную мою мешанину — потому и помню. И про зрелища помню, и про пожирательство всеобщее, и вообще…

— Что «вообще»?

— А то… Это еще неточно, но может быть. Может быть, я замуж за него выйду — вот.

Сережа от изумления не то чтобы вскрикнул — скорее застонал, не разжимая губ.

— Да-да — а ты как думал? Что ж, мне так и болтаться по чужим комнатам? Или за Германа — рюкзак за спину и пошел? Или с тобой, с усмешками твоими?

— Со мной?.. Да… Не знаю… Но за этого… За этого старого…

Он не удержался и произнес вслух первое грязное слово, мелькнувшее в его голове.

В ту же секунду резкая боль в затылке заставила его замолчать — Лариса Петровна подбежала и что есть силы дернула его за волосы.

— Вот тебе, вот! Будешь кусаться? будешь?

И тут наконец обида, копившаяся в нем все эти дни, разбухла, поднялась, сдавила воспаленное горло, и безудержные детские слезы покатились одна за другой вниз из-под очков.

Он глотал их, смахивая со щек, крепко закрывая глаза, — ничего не помогало.

Растерянная Лариса Петровна, закусив кулачок, присела на край кровати и попыталась поймать его руку, говоря: «Ну, что ты? что с тобой? Ну, прости. Зачем ты?.. Все было так хорошо… и вот… Ну, хватит… перестань…»

Он никак не мог перестать. Отворачивался, кивал головой, «да-да, сейчас пройдет, что это я, с чего вдруг разнюнился» — и не мог остановиться. Только ему казалось, что кончилось, он поворачивал к ней мокрое лицо, пытался что-то сказать, но вместо внятного слова к горлу тотчас подкатывало новое рыдание — он поспешно зажимал себе рот. Настольная лампочка светила ему прямо в глаза, он заслонялся от нее локтем, как от прожектора.

— Ну, перестань! Слышишь!.. Не надо, — говорила Лариса Петровна. — Ведь это неточно… Нельзя же так… Вот… Я сама сейчас… сейчас зареву. Прошу тебя, хватит… Ну, что мне сделать, чтоб ты перестал? Что? Не слышу, скажи яснее. Ну?

— Не уезжайте, — выдавил из себя Сережа.

— Да как же?.. Что ты говоришь… Как я могу не ехать? Ой, перестань, прошу тебя… Я же вернусь… Это недолго… Две недели… Я вернусь, ты выздоровеешь…

— Тогда поговорите с ним. Скажите ему… Так же нельзя. Он должен… не может не взять меня. За что? Что я ему сделал?

— Ох, не знаю. С ним ведь тоже трудно. Еще хуже, чем с тобой. И потом… Он, кажется, кого-то нашел вместо тебя. Какую-то девчонку. Да и болен ты — куда тебе ехать.

— Нет, я здоров. Завтра, все пройдет — я же чувствую. Только мне нельзя больше одному. Упросите его, придумайте что-нибудь — вас он послушает.

Но что же придумать? Хорошо, я попробую. А ты не будешь больше усмехаться? Ругаться не будешь? Обещаешь?

Сережа в ответ только стиснул ей пальцы и замотал головой. Выражение лица у него при этом сделалось таким откровенно беспомощным и умоляющим, что Лариса Петровна не выдержала — поймала его голову, прижала к себе в колени лицом и заговорила быстро-быстро, не успевая дождаться нужных слов:

— Сюда… Вот… Полежи так… Миленький… Это правда — нельзя тебе больше одному. Я поговорю… Он согласится, послушает. Скажу, как тогда врачу, «без него не поеду» — он и послушает. Вместе поедем. Только ты меня не люби больше. Не надо. Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо… Чтобы ты меня не любил. Ты самый лучший, самый добрый ко мне, я же знаю. И тебе больно от меня, а мне от тебя — нет. Не хочу я этого. Но мне ведь ни от кого не больно — только от зала, слышишь? Милый, хороший мой… Нет, теперь уж не мешай… Я сама… Вот так… Так хорошо? Иди сюда. Пусть, пусть заражусь. Иди… Ну что же ты? что?.. Ох, какие вы все разные. Но ты все же лучше всех… Если б только… Если б ты не выдумывал так много… Не сочинял… Если бы ты…

Народный театр уехал в Москву без Сережи. Он остался один на один со своей тоской и болезнью, в опустевшей квартире. Болезнь расползалась в нем все сильнее и глубже. Приехавший наконец врач поставил диагноз: менингит. И помочь было уже нельзя. Сережа умер.

Так кончалась линия Сережи Соболевского в романе «Зрелища», представленном по договору в издательство «Советский писатель» тридцать с лишним лет назад. Но издательством тогда управлял Приезжий Дед, Николай Степанович. Или его близкий родственник, или друг, или просто товарищ по несчастью всей жизни, из которой утекал привычный порядок. Смерть молодого человека в советской стране была явным нарушением порядка. Разрешить выход такого романа было невозможно по цензурным требованиям.