Игорь Ефимов - Зрелища

Ему стало приятно, что собственная обида так легко разделилась на две — на его и ее.

Он пошел в свою комнату, шатаясь от слабости, и по дороге придумывал какие-то утешения, какими встретит ее сегодня, какие-то сладко-грустные прощальные слова, которые сам бы в другой раз посчитал за бред высокой температуры.

Лариса Петровна вернулась поздно, в начале одиннадцатого, с полной авоськой продуктов и лекарств. Сережа сел на кровати и потянулся поцеловать ее, но она отскочила как ужаленная и замахала на него руками:

— Ты что, ты что? Перед самым отъездом. Этого еще не хватало. Заразить меня хочешь? Сейчас же отвернись и дыши в стенку. Ничего не соображает. Температуру мерил? Покажи. Ну, зачем же врать, зачем так бессовестно врать? Вот же он, градусник, лежит, как лежал. А таблетки съел? Может, выкинул потихоньку? С тебя станется. Ой, где же сахар? Неужели забыла? Нет, вот он. Так и есть — порвался. Смотри — кладу дыркой кверху. Газету хочешь? Там опять про нас. На последней странице, рядом с ледоколом. Только фотографий нет, не получились.

Сережа хлопал ресницами, вглядывался в мелкие строчки, но слезящиеся глаза в силах были разбирать одни лишь заголовки. 1фужащие голову запахи волна за волной отлетали от Ларисы Петровны, пробивались даже сквозь его забитый нос, когда она наклонялась, заглядывала в его недовольное лицо, утешала, что уже лучше, вот и корка вокруг губ, это значит — простуда выходит. Но все равно нужно врача, чтоб завтра же вызвал. Тараторя и раскладывая покупки, она, по своему обыкновению, изображала голосом и ужимками разных других людей, но все эти мимолетные люди имели сегодня одну общую черту — были радостно и суматошно возбуждены.

— А Салевич-то, Салевич — вообрази, чего выдумал! Чтоб всю пятую картину на одних тенях. Представляешь? Театр теней, только живых. Уже и экран сделали, и фонари. Моя тень огромная, во все полотно, а остальные все, как пигмеи, у моих ног. Даже самой жутко. Но хоть из зала не видно, и то хорошо. На меня ужасно зал действует, как током. Ты не замечал? Если смеются, то и меня смех разбирает, еле сдерживаюсь, правда, а если замрут — и я костенею. Ох, что-то будет! Салевич говорит, что так и надо, надо, чтоб была связь и кто кого перетянет. А вдруг они меня? Нет, ужасно. Но все равно, все равно! Такая сладкая эта отрава… Нет, ты не понимаешь. Думаешь, я тогда после премьеры тоже пьяная была? Да я ни рюмки не выпила — не могла. И все теперь, все — в институт я больше ни ногой. Ой, только не смотри так грозно. Хватит с меня этого вранья, надоело. Чего усмехаешься? Э-э, нет, в театре другое, вовсе не вранье, а… как бы это сказать… мистика, что ли… Непонятное колдовство. А там все понятно — понятно, что надо врать и зачем. Нет, не хочу.

— Сами не хотите, а меня гоните, — раздраженно сказал Сережа.

— Ну, ты — ты другое дело. Ты книжный, тебе там будет хорошо, а мне — тоска смертная.

— Кто же вы теперь? Беглая, да? Беглая студентка?

Его злило, что она пришла такая бойкая, ни на что не обиженная, и утешать ее сегодня явно не выйдет.

— Кто я? А вот! — Она на секунду замерла, целясь в него из воображаемого револьвера, но тут же и рассмеялась. — И вообще, это ваша с Германом забота — кто я такой? да зачем? да какое мое место? А мне это не важно, меня не втягивайте. Меня несет, и пусть себе, и слава богу. Занесло в актерки — буду актеркой. Неужели из себя самой вырываться? ради чего? Куда это рецепты задевались? Ты не видел? Да нет же, лежи — вот упрямый какой. Тебя в больные занесло, так ты и то вырваться хочешь, не признаёшь. Вот-вот, это очень на тебя похоже, ты во всем такой, ничего не признающий, потому что…

— Сколько вы болтаете сегодня, — грубо сказал Сережа. — Никуда я не вырываюсь, просто лежать надоело.

Лариса Петровна на секунду опешила и даже попыталась обидеться, но для этого пришлось бы замолчать — молчать же она не могла.

— Ну, чего? Чего ты злишься? Что не взяли тебя? Так ты же сам собирался уходить, брюзжал на все, ругался, а теперь — нате вам. Думаешь, легко с таким брюзгой работать? Я давеча как глянула вбок со сцены, как увидала твою усмешку — бр-р, чуть все слова не забыла.

— Вы кривлялись.

— И пусть! Пусть кривлялась! А все равно… Все равно, это подло так усмехаться под руку. Даже если ты прав. Но ты… Не можешь ты один быть прав, а весь зал нет. Пойми ты это наконец. Сколько можно так выпендриваться, ведь не маленький. Ты привык в своей квартире, что все недалекие кругом, вот и думаешь, что весь свет такой, вот и презираешь. А свет не квартира, его нельзя презирать — другого-то нет.