Игорь Ефимов - Зрелища

— Да на черта вам нужен хороший диалог, — протянул он, осторожно поглаживая череп. — Вон вы как монологом владеете — и довольно. Шпарьте пьесу из одних монологов.

— Ага — «шпарьте». Видите, у меня даже слова такого нет в запасе. Нет, честно, — я чувствую, что без вас мой Карпинский просто не состоится.

— Да подите вы с вашим Карпинским знаете куда.

Он встал и поплелся к выходу. В дверях заметил, что забыл портфель, вернулся и, нагнувшись за ним, вдруг сказал, зыркнув на Салевича с открытой злостью:

— Ну и выжимала вы. Ну и выжига.

— Только не связывайтесь с Горбанюком, — закричал ему вслед Салевич. — Не делайте такой глупости.

Захлопнувшаяся дверь словно оборвала ниточку, на которой он был подвешен в течение всей сцены. Высоко поднятые брови упали на место, ноги мягко согнулись в коленях, курточка запахнулась, спрятав свое адское пламя до следующего раза.

— Ерунда. Вернется, — сказал он негромко сам себе. — Куда ему деваться.

Потом встал, подошел к провисшему тросику и мечтательно провел по нему пальцем.

— Ну, что? — подмигнул он Сереже. — Кажется, начинает получаться? Что-то уже вытанцовывается?

Не дождавшись ответного подмигивания, он сжал ему плечо и дружески встряхнул несколько раз.

— Ничего-ничего. Главное, что вы теперь наш. Приходите завтра — завтра все встанет на свои места. Все будет ясно, понятно, светло. Вечером, в семь — жду.

Тон его уже не допускал никаких возражений.

Но нет — и назавтра ничего не сделалось для Сережи понятнее или светлее. Правда, Салевич сводил его к директору Дома культуры и, слегка накричав, настоял на оформлении его помощником режиссера, то есть своим помощником, и даже выхлопотал небольшую зарплату, но чего делать и что за работа, так и не объяснил. Директором оказался тот самый человек, которого Сережа видел накануне у дверей зала «проверок». Он был очень подозрительно и враждебно настроен, кричал в свою очередь, что у Салевича уже есть один помощник и довольно, что дела еще не видно, а помощников целая толпа, и если каждому платить, то проще будет накупить на те же деньги билетов в настоящий театр и раздать их вагоностроителям, на что Салевич обзывал его зарвавшимся администратором и завхозом от культуры, доказывал, как ему необходимы сейчас люди, и люди, заметьте, не всякие, это вам не трубу к паровозу приделывать, а что касается прежнего помощника, то вскоре он будет использован до конца, полностью исчерпан и сам уйдет по собственному желанию. Не похоже было, чтобы директор очень поверил ему или поддался на оскорбления, но, присмотревшись острым взглядом к Сереже, вдруг что-то, кажется, сообразил для себя и тут же ни с того ни с сего сдался и подписал все нужные бумаги.

Помощник режиссера в народном театре — вот кто он был теперь, но это, по правде сказать, ничего ему не просветляло. Почему именно он? Что он должен будет делать? Зачем достают револьвер, подвешенный к потолку? Это нисколько не прояснилось для него ни через неделю, ни через две, ни даже через месяц. Однако, бывая здесь почти каждый вечер, потихоньку присматриваясь, прислушиваясь к разговорам, знакомясь с самодеятельными актерами, художниками и прочим, причастным к труппе народом, он потихоньку вырисовывал и подправлял общую картину этой, открывшейся ему театральной жизни, которая, кстати сказать, делалась для него день ото дня заманчивей и увлекательней. Все-то там было чуточку вверх ногами, условно, все шло на непрерывной перевернутости понятий и обликов, на всевозможных неправильностях, в острой игре и насмешливости отношений — каждый вечер он входил в широкую дверь мимо черной женщины вахтер-контролера с неясным предвкушением и, главное, с временным отвлечением от себя, от своей грустной нелюбви.

Народному театру в Доме культуры было отведено два основных помещения — небольшой зрительный зал на сотню мест и тот бывший балетный танцкласс, в котором сохранились поручни вдоль стен и остаток высокого зеркала. Все, что происходило в этом танцклассе и особенно в маленькой комнате за ним, заваленной неизвестными ящиками и тюками, было покрыто строжайшей тайной, никто из посторонних, даже директор, не допускался туда ни под каким видом, и, уходя, Салевич обязательно запирал все двери собственными ключами. (За это пожарная охрана почитала его своим злейшим врагом и, если что, грозила отдать под суд при первом же удобном пожаре.) Но и сами участники труппы, входившие туда для занятий, казалось, тоже мало разбирались, зачем все это проделывается и какова конечная цель. Что-то там готовилось, но что именно, знал, пожалуй, один Салевич. Расспрашивать и говорить на эту тему считалось неприличным, и Сережа, нарвавшись несколько раз на уклончивые ответы или просто на усмешки, оставил свои расспросы и поддался тому духу заговорщичества и полного доверия руководителю, которым была заражена вся труппа, Его еще несколько раз брали на похожие «проверки»; кроме доставания револьвера теперь пробовали новую — мужчина отнимает у женщины горящую свечу, но таким образом, чтобы не погасить, и потом поджигает раскрытую книгу. Иногда это кончалось ожогами и черными дырами на рубашках. Опять были напряженные лица зрителей, кто-то сидел с секундомером, и Рудаков неизвестно за что благодарил Сережу, а остальные многозначительно помалкивали. Похоже было, что Салевич, приоткрывая перед каждым разные кусочки своего непонятного замысла, умело сеял некую рознь и соперничество — вот ты знаешь нечто, ты посвящен больше, чем он, и, уж конечно, не станешь делиться с ним своим знанием — пусть заслужит сам, если сумеет. Такая метода сильно способствовала сохранению тайны, тайна же явно была для Салевича чуть ли не главной заботой.