Михаил Тарковский - Поход

– Ну понятно. Мыши-то не постригли?

– Да нет, он в жердушке был! Ещё иду – смотрю чо-то чёрное, аж вздрогнул! Ещё тащил в рюкзаке, лапа за ветки цепляется, думаю – не сломать бы!

«Какого же он размера?» – изъедал себя Гурьян.

– Ну ты мне помоги, ага? Прям говори, чо да как? А то я сижу как дурачок, неохота испортить такого… верзилу!

«Сам ты… верзила!» – подумал Федя и сказал:

– Лабаз, у тебя тряпка есть? И чулок?

– Какой чулок?

– Капроновый чулок. Женский. Или от колготков опорок.

– А чулок зачем?

– А обезжиривать чем будешь?

– Обожди, пошарюся на полке.

Пауза.

– Ерачимо! Нашёл! Степан тут всего назапасал. Братан у меня молодец, ничо не скажешь. А то уж я думаю, сейчас «Буран» раздёргаю, и в деревню, ха-ха… в клуб! Там какую-нибудь марамуху из колготок вытрясу, едри её за ногу, хе-хе… А колготки в карман – и обратно…

В общем, заставил он Федю подробно, с уточнениями и переспрашиваниями, ободрать по рации соболя, да еще при каждом действии в красках комментировал свой восторг по всем поводам: какая у него мездра, «сколь жира в пахах – аж гирлянды, хоть на ёлку вешай», и какие у него красивые лапы, подушки, хвост, спинка, уши и всё остальное. Чуть не усы – лучшие в крае. После обдирки соболя он так изнервничал, что решил «пружануть бражонки», причём с полной серьёзностью спросил Федю, «будет» ли он. И разочарованно-облегчённо сказал: «Ну, а я пригублю».

– Ты соболя-то напяль хотя бы.

На что тот сказал:

– Обожди, мне напряжение надо снять.

«Ведь сейчас надрызгается, забудет и спарит соболя».

Эфир наполнялся гомоном, постепенно заглушая голос Лабаза, который уже кому-то другому втирал восторженно про «экземпляр», про такого «котяру, что загляденье!» и про его неимоверные стати, согласно которым он должен был давно превратиться в Золотого соболя из сказки. И про свои резкие планы расширения промысла. Он то замолкал, то вступал всё более восторженно и путано. Паузы увеличивались, а перед тем как окончательно заглохнуть, он прокричал, какой «басявый» у него денёк сегодня, что грех не отпраздновать и что завтра встанет «в шесть, нет, в пять» и пойдёт «дупляночек подпилит».

«Сам ты дупляночка! Чтоб тебя в дупло засунуло. Экземпляр!» – только и подумал Федя, выключил лампу и в который раз взялся за «литературные страницы».

Проснулся он в темноте от двух голосов. Говорили очень громко и будто бы рядом или неподалёку. Голоса были высокие, как детские.

– Тихо ты! Проснулся, кажется.

– Да ты чо!

– Ну вот ворочается.

– Чо он сюда припёрся опять? Жили же спокойно.

Подул ветерок, и очень отчётливо скрипнула кедра́ о наклонную сухую ёлку. Фёдор пробно пошевелил передними лапами, вытянул их, чувствуя силу и необыкновенную, мягкую их натяжку. Не хрустнул ни суставчик. Потянулся, ощутив отдохнувшее тело, зуднувшее накопленными силами.

«Крупный кот. Ничего не скажешь», – подумал он так же уверенно, так же невозмутимо, как про соболей, не желающих ловиться. Мол, кого-кого, а его-то на мякине не проведёшь, он такой наторелый, что чуть не заранее всё видит. И такое предвидел. Сытое это чувство в нём необыкновенно усилилось и обострилось.

– Потянулся! – пискнули снаружи мыши, точнее, полёвки (охотники зовут мышевидных скопом «мышом», без различия по толкам). Мыши сидели в соседнем кедровом дупле – почти половина кедрин понизу дупловатые.

– Ничо так утречко! – крэкнула кедровка.

Федя теперь очень хорошо всё слышал, причём не столько громко, сколько обильно, остро и так, что каждый звук был как утренний месяц – отдельным и тонко-врезанным.

– Ну чо нажидать? Лежи не лежи, а на путик-то надо.

И он аккуратно выбрался из дупла. Осязание, обоняние, слух, зрение, вкус – всё усилилось и заострилось, как лезвие. Добавилась какая-то новая острота участия и стремительность, единство решения и действия, помысла и движения. Позыв прыгнуть, повернуть голову приходил сразу по всему телу, а не как раньше. Сначала мысль: «А пойду-ка я спе́рва простучу лёд топориком», а потом уже решение: «А теперь ступлю. Ногой». Нет, теперь всё шло быстро и ладно. Но была и важная разница. Раньше Федя, о чём-то думая, хватал краем ещё десяток соображений, и было ощущение обзора запаса, хранящегося в голове. А теперь мысли-то оставались прежние, но в его небольшой остроморденькой головёнке помещалась единовременно всегда только одна мысль. Среднего калибра. Остальные были будто в запасе: не то в лапы залиты, не то в дупле лежали, не то рядом ли бежали. Непонятно.