Юсиф Самедоглу - На пороге

Словом, сели они в свои машины, приехали сюда, — затормозили на мерцающей, как серебряный пояс, дороге и, веселые, возбужденные, со смехом и шутками, высыпали в темную ночь… Сколько их было — десять? Нет, пожалуй, больше, ехали на четырех машинах… Полезли наверх смотреть скалы-писаницы, но ничего в темноте не нашли, сбились в кучку и попросили тариста поиграть на уде. И, отзываясь эхом в скалах, зазвучала старинная мелодия, затуманивая их и без того хмельные головы и приводя в смятение их обнаженные чувства… Кто-то, светя себе ручным фонариком, отошел довольно далеко и крикнул оттуда: «Нашел!» И тогда он впервые увидел на серой скале рисунок первобытного человека, который шел с копьем на огромного зверя.

«Ах ты, чтоб тебя! Да это же наш Самсонов! Вылитый Самсонов!» Но почему-то стало не до смеха, даже чуть-чуть жутковато стало, и он поспешил вернуться к компании, где слушали игру на уде.

Жена не спала, она сидела на кухне, пила чай, просматривала газеты и ждала мужа и ни словом не попрекнула его, когда он, отяжелевший от чрезмерной еды и изжоги, от французского коньяка и нескольких сортов водки, явился домой почти под утро. Так у них было заведено, и за долгие годы совместной жизни она научилась сдержанности: у женщины свое место в доме, у мужчины — свое. Но в ту ночь жена все-таки расстроила его: она сказала, что состояние его матери резко ухудшилось, — мать уже два месяца как лежала в онкологической больнице, и жена попеняла ему за то, что он не навещает ее, мать хочет видеть сына… Он закрыл глаза, зажал голову руками и попытался представить белые стены больничной палаты, медсестер в белых халатах и белых шапочках, почти бесплотную мать под одеялом в белом пододеяльнике, ее синеватые губы, хриплый свист в груди, трудное, прерывистое дыхание. Врачи не обнадеживали, только чудо могло продлить ей жизнь. Не отвечая на воркотню жены, он сидел, закрыв глаза, посапывая, и ругал про себя семиэтажным матом больницу, в которой лежала мать, а заодно и все больницы в мире, и всех до единого врачей-бездельников, от которых, хоть ты осыпь их дождем из ассигнаций, никакого толка, знай только лекарства прописывают, одно другого дороже и дефицитнее. А чуда за деньги не купишь, и бессилен ты, бессилен спасти свою мать!.. Но тут неожиданно ему в голову ударило: нашла время помирать! А как же гость?! Он пробудет в Баку еще дней десять, а тут похороны, поминки, полон рот хлопот… хочешь не хочешь, а придется передоверить гостя Керимову и выйти из игры, а это не годится, совсем не годится, совсем не годится, да нет, что и толковать, это попросту невозможно, не для собственного же удовольствия проводит он целые дни с гостем, просиживает долгие часы за шумным застольем, а для дела. Как раз сейчас им предстоит провернуть одно чрезвычайно важное дело, надо уговорить, улестить, заставить принять взятку одного типа. От успеха этой операции всецело зависит благополучие многих людей и не в последнюю очередь покой и счастье его собственной семьи. Он так и заснул тогда, весь в этих мыслях, и не помнит, как жена отвела его в спальню, раздела-разула и уложила в постель.

В одном из старых одноэтажных плоскокрыших домов мать кормила ребенка грудью, ребенок захлебывался, и молоко проливалось мимо рта. И человек, похожий на богатыря из сказки, с пегой бородой и хурджином через плечо, переступал порог того дома и говорил: «С гор иду я, дети!»

Он заплакал. Заплакал беззвучно, жалобно, по-детски шмыгая носом. В лютую зиму сорок третьего года по тесным улицам Баку ходил нищий, изможденный старик в немыслимых даже для того времени отрепьях. Он подходил к людям, ни слова не говоря, просто протягивал руку и плакал, шмыгая носом, как малый ребенок, так просил милостыню.

Он вспомнил нищего — знак-символ холодного и голодного детства, и перед ним снова замаячил ответ на томивший его со вчерашнего дня, вернее, ночи, с той самой минуты, как, отпустив такси, он стал подниматься сюда, в скалы, вопрос. Мысль маячила перед ним, скользила по камням, как тени носившихся в небе ястребов, но в руки не давалась, хотя и были моменты, когда казалось, что он уже ухватил ее за хвост.

Но он получит ответ, рано или поздно, но получит, завеса спадет, и истина обнажится перед ним, только жаль, очень жаль, что это случится, быть может, перед самым концом. Матерь божья, заступница, пошли нам всем терпения!.. И тем, кто по ту сторону врат, и тем, что уже по эту. Он привычно зажмурился, ему не хотелось смотреть на свет.