Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

— Ох, бедняжка.

Мой сосок все еще был затвердевшим, когда мать вернулась в гостиную и споткнулась о край ковра.

Отец оставил все матери, включая свои научные труды. После ее смерти именно я вошла в его кабинет, упаковала его вещи, а ящики отнесла в подвал. Его коллеги не увидели ни единой странички. Мне до сих пор не ясно, чего я добилась, позволив этому типу поцеловать меня. Может, защитила достоинство матери. Или, может, мне хотелось получить хоть чуточку нежности. В то время мы с Тревором не встречались уже несколько месяцев. Я не позвонила ему и не сообщила о смерти отца. Приберегла это известие до нашей встречи, чтобы ему стало стыдно.

На следующее утро после этого поцелуя я вызвала такси и уехала на вокзал. Я не стала будить мать, не сказала ей, что возвращаюсь в школу. Я не оставила ей записки. Прошла неделя. Она не звонила. Когда с ней «случилось несчастье», в результате которого она попала в больницу, ее обнаружила именно Пегги.

— Ох, милая, — сказала она по телефону, — твоя мама еще жива, но доктора говорят, тебе надо спешить. Мне так жаль, так жаль.

У меня не подогнулись колени. Я не рухнула на пол. Я находилась в женском общежитии. Я слышала, как девчонки возились на кухне с едой, болтали о безжировой диете и о том, как не «разбухнуть» в спортзале.

— Спасибо, что сообщили мне, — поблагодарила я Пегги. Она скулила и сморкалась. Я не сказала никому из девчонок, что у меня произошло. Мне не хотелось испытывать унижение от их безразличия.

До дома я добиралась почти целый день, дописывая в поезде завершающий реферат по Хогарту. В глубине души я надеялась, что к моему приезду матери уже не будет в живых.

— Она знает, что ты здесь, — сообщила Пегги, когда я появилась в больнице. Я понимала, что это неправда. Мать лежала в коме. Она уже уходила. Иногда ее левый глаз моргал и открывался — голубой, как лед, холодный, слепой, ужасающий, пустой, неживой глаз. Помню, тогда, в палате, я заметила отросшие корни ее волос. Всю жизнь, сколько я помнила мать, она бдительно следила, чтобы волосы оставались платинового цвета, но тут проглянул ее натуральный, более теплый оттенок — медовый, как у меня. Значит, я никогда прежде не видела настоящего цвета ее волос.

Формально мать оставалась живой еще три дня. Даже с трубкой в горле, с кислородным аппаратом, поддерживавшим ее дыхание, она была красавицей. Она была королевой. Доктор объяснил мне, что у нее постепенно отказывают все органы. Системный сбой. Он заверил меня, что она ничего не чувствовала. Ее мозг уже отключился. Она не могла ни думать, ни видеть сны, ни осознавать даже собственную смерть. Врачи отключили аппарат, а я сидела, ждала и смотрела, как экран замигал и погас. Для нее это был не отдых, не состояние покоя. Это вообще не было состоянием. Моей матери больше не существовало. Покой в душе если и был, думала я, глядя, как накрывают простыней ее лицо, то у меня.

— Ох, милая. Мне очень, очень жаль. — Пегги рыдала, обнимая меня. — Бедняжка. Моя бедная, маленькая сиротка.

В отличие от матери, я терпеть не могла, когда меня жалеют.

Конечно, я не могла почерпнуть ничего нового из этих воспоминаний. Я не могла оживить мать и наказать ее. Она ушла из жизни еще до того, как мы с ней смогли поговорить по-настоящему. Интересно, может, она завидовала отцу, его торжественным и многолюдным похоронам. Она оставила записку. Я обнаружила ее в доме вечером, когда приехала из больницы. Меня подвезла Пегги. Я держалась стоически. Я онемела. Записка лежала на отцовском столе. Мать выдрала листок из желтой тетради. Сначала она писала крупными, четкими прописными буквами, но к концу они перешли в тесный, корявый курсив. Послание было абсолютно неоригинальным. Она написала, что не может справляться с жизненными проблемами, что чувствует себя чужой, странной, и это ей невыносимо, и она боится сойти с ума. «Прощайте», — добавила она в заключение. Далее шел список людей, которых она знала. Я оказалась шестой из двадцати пяти человек. Некоторые имена я узнала: давние подружки, доктора, парикмахеры. Я никогда никому не показывала это письмо. Временами — месяцы, годы спустя, — если страдала от одиночества, боялась жизни и слышала в своей душе жалобный голос, говоривший «Хочу к мамочке», я доставала эту записку и перечитывала. Она служила отрезвляющим напоминанием, какой на самом деле была моя мать и как мало я для нее значила. Мне это помогало. Неприятие, как я выяснила, может быть единственным противоядием от самообмана.