Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

После отцовских похорон я осталась у матери еще на неделю. Я хотела делать то, что, как мне казалось, следовало делать, — горевать. Я видела в фильмах, как это бывает: завешенные зеркала, замолкшие дедовы часы, унылые дни, всхлипывания в тишине и скрип старого пола, когда кто-нибудь в переднике выходил из кухни и говорил: «Поешьте что-нибудь». И мне нужна была мать. Могу это признать. Мне хотелось, чтобы она обнимала меня, когда я плакала, приносила мне чашки теплого молока с медом, подавала мне удобные тапочки, брала для меня видеокассеты и смотрела их вместе со мной, заказывала на дом пиццу и китайские блюда. Конечно, я не рассказывала ей о своих мечтах. Она обычно лежала в отключке у себя в спальне с запертой дверью.

Несколько раз за неделю в наш дом являлись с визитом люди, и матери приходилось укладывать волосы и вспоминать о косметике, поднимать шторы и разбрызгивать освежитель воздуха. Дважды в день ей звонила Пегги. «Все нормально, Пегги. Нет, не приходи. Я приму ванну и лягу. В воскресенье? Ладно, но прежде позвони».

Днем я садилась в машину и бесцельно ехала куда-нибудь либо заезжала в торговый центр и супермаркет. Мать оставляла мне список покупок и прикладывала к нему бумажку для парня из магазина спиртного: «Эта девочка моя дочь, и я разрешаю ей покупать алкоголь. Позвоните, если захотите удостовериться в этом. Номер телефона…» Я покупала ей водку. Я покупала ей виски и безалкогольные напитки. Не думаю, что ей грозила реальная опасность. Она сильно пила уже много лет. Вероятно, я получала некоторое удовольствие, покупая бухло и таким образом помогая ей губить себя, но уж никак не желала ее смерти. Помню, как-то днем я валялась на полу и рыдала; она выплыла из своей комнаты и прошла мимо меня на кухню. Там она выписала чек для экономки, достала из холодильника бутылку водки, велела мне убавить громкость телевизора и вернулась к себе.

И это было хуже всего. Я была изрядно огорчена. Мне трудно описать, каково мне было. Никто мне не звонил. Все в школе ненавидели меня за то, что я хорошенькая, и я это знала. Оглядываясь назад, вижу, что Рива стала исключением: она была единственной подругой, она одна попыталась узнать меня ближе. Но в те дни мы с ней еще не дружили. В ту неделю траура мое состояние не всегда вписывалось в рамки нормального, и я это понимала. В один миг я была молчаливой и суровой, а в другой вела себя нелепо, дерзко и вызывающе. Я словно пребывала под кайфом, хоть ничего не принимала. Я даже не пила в ту неделю, пока к нам не пришел из университета профессор Плюшенко, коллега отца, и мать не попыталась занять его беседой.

Профессор Плюшенко явился якобы, чтобы выразить соболезнование, с купленным в кондитерской круглым кексом и бутылкой польского бренди. Ему надо было убедить мать, чтобы она отдала ему бумаги отца. У меня возникло ощущение, что он хотел чего-то, что отец не отдал бы ему по доброй воле. Я чувствовала, что обязана следить за их беседой и по возможности не допустить, чтобы этот тип воспользовался неустойчивым состоянием моей матери. Очевидно, профессор знал моих родителей много лет.

— Вы очень похожи на мать, — сказал он в тот вечер, плотоядно глядя на меня. У него была тусклая кожа цвета картона, а губы до странного красные и мягкие. Он носил серый костюм в полоску и распространял вокруг запах сладкого одеколона.

— Моей дочери едва исполнилось девятнадцать, — насмешливо бросила мать. Она не защищала меня от его блудливых взглядов. Она хвасталась. В те дни мне было почти двадцать.

Конечно, обеда мать не приготовила — она была не способна на такое, — но имелись напитки. Мне позволили пить. Через некоторое время этот тип сел между нами на софе. Он красиво говорил о бесценном вкладе моего отца в науку, о его прекрасном примере для новых поколений научных работников, о том, какой радостью было работать рядом с таким человеком.

— Его наследие — это студенты и научные труды. Я хочу проследить за судьбой его научного наследия, чтобы ничего не пропало. Это бесценные материалы. Их необходимо тщательно изучать.

Мать еле ворочала языком. Скупая слеза пробежала по ее щеке; в итоге на гриме осталась расплывчатая серая полоса. Профессор обнял мать за плечи.

— Ох, бедняжка. Трагическая утрата. Это был великий человек. Я знаю, как он любил вас. — Вероятно, мать была слишком пьяна, слишком выбита из колеи или слишком накачалась лекарствами и не видела, как в какой-то момент во время этого монолога другая рука профессора переместилась с его колена на мое. Я тоже опьянела к тому времени и не протестовала. Когда мать встала и удалилась в ванную, мы с ним остались на софе вдвоем, и он поцеловал меня в лоб, а его большой палец медленно погладил мне шею и прошелся по моему левому соску. Я понимала, что он делал. Я не сопротивлялась.