Александр Щипин - Бог с нами

Редакция находилась в двухэтажном, обшитом потемневшими досками доме в самом начале улицы 40 лет Октября, в 1957 году по недоразумению переименованной из Климентовской: за сорок лет блужданий по бесконечной осени все как-то позабыли, что ее назвали в честь сосланного в Крым римского папы, а не меткого луганского маршала из «антипартийной группы». Вход обрамляли таблички квартировавших здесь фирм, чьи названия состояли по преимуществу из свистящих слов «экспресс», «импульс», «люкс» или «Русь» — слов, с которых давно облетел весь смысл и глянец, как облетают чешуйки фальшивой позолоты с дешевого пластика. Тусклая латунь «Красного материалиста» казалась на их фоне чем-то настоящим и вечным, исполненным алхимического смысла.

Миряков поднялся на выстланное дырчатой резиной крыльцо и вошел в открытую дверь, которую кто-то подоткнул снизу смятым ковриком.

Внутри, слева от входа, уходила наверх узкая темная лестница с чересчур высокими ступеньками. Пахло пылью, бумагой и тряпками. Михаил Ильич двинулся по коридору, скользя взглядом по табличкам. Все кабинеты были закрыты, и только в проеме распахнутой двери «Армянского брачного агентства» виднелись два ряда стульев, повернутых друг к другу спинками, словно в детской игре на выбывание, которую иностранцы называют «Поездкой в Иерусалим», а в России не называют никак, поскольку православный человек не станет состязаться за место в Небесном граде: чем лишать кого-то места в раю, лучше отправиться в ад через бюро горящих путевок (четвертая дверь справа).

Михаил Ильич уже почти смирился с необходимостью возвращаться назад и лезть по крутой и темной лестнице на второй этаж, но редакция обнаружилась в самом конце коридора, рядом со входом в пристройку с туалетом. Брезгливо потянув мягко выдохнувшую дверь — в прорехах дерматиновой обивки виднелся неопрятный, в каких-то крошках, поролон, — Миряков быстро огляделся и уверенно двинулся в дальний конец комнаты, где сидел главный редактор, дальнозорко откинувшийся от монитора и оттого сильно вытягивающий руку с мышью. Стол ответственного секретаря, который располагался прямо напротив входа и был призван преграждать путь посетителю, Михаил Ильич изящно обогнул, при этом обаятельно улыбнувшись успевшей лишь повернуть к нему голову Елене Аркадьевне — действительно ответственной, но немного несобранной остроносой и рыжеватой женщине лет пятидесяти. Молча пожав руку пухлому молодому человеку, исполнявшему в редакции обязанности верстальщика, дизайнера и компьютерного специалиста, — Олег, сын Елены Аркадьевны, удивленно ответил на рукопожатие, сделав вид, что привстает, — Миряков с облегчением опустился на стул перед главным редактором. Недопитую бутылку он водрузил на край стола, для чего пришлось подвинуть закрутившуюся вавилонской башней стопку из тетрадей, книг и бумаг, так что в солнечном луче, падавшем сквозь щель между занавесками, заметалась стайкой мошкары пыль.

Главный редактор, по-прежнему далеко откинувшись в кресле и поглаживая указательным пальцем мышку, недоуменно наблюдал за стремительными передвижениями Михаила Ильича. О Геннадии Федоровиче Распевном можно было бы сказать, что он, как и вся редакция, знавал лучшие времена, но это было бы неправдой: никаких лучших времен он не знал и мог себе их только воображать, — и даже, скорее, не их, а лучшего себя в этих воображаемых временах, да и не воображаемых, пожалуй, а слепленных на скорую руку из обрывков фильмов и книг, созданных очевидцами, хотя и очевидцами с фантазией. В результате эта выдуманная ностальгия несколько походила на эротические мечты, где из туманной дымки проступали лишь отдельные выпуклые детали, которых, впрочем, хватало, чтобы ощутить все, что полагалось ощущать, представляя себе лучшие времена. И поскольку Геннадий Федорович не просто видел себя наследником титанов, руководивших в ту пору «Красным материалистом», а за несколько лет на посту главного редактора привык, безо всяких на то оснований, считать, что и сам принадлежит к этому племени гигантов, все здесь было ему велико: наручные часы казались слишком массивными, галстук — чересчур широким, а воротник рубашки, из которого торчала загорелая жилистая шея, увенчанная давно не стриженной головой желтовато-серой масти, — излишне просторным.

— Большой поклонник. — Миряков поспешил рассеять недоумение Распевного и зачем-то перевел сам себя на язык, который считал английским. — Хъюч, хъюч фэн! Последний номер прочитал два раза. Разрешите?