Александр Щипин - Бог с нами

— А что будет с нами? Как людям опять без бога?

— Без бога? Без бога, конечно, будет тяжело. Да ведь не впервой бога терять, жили как-то и сейчас проживут. Еще бы конец света отменить… А знаете что, Митя? Вы займите его место. Скажите: так, мол, и так, бог решил дать вам еще один шанс, апокалипсис отменяется, всем спасибо. Ильич улетел, но обещал вернуться. Ведь поверят, честное слово, поверят: уж больно мы все Страшного суда боимся. Еще и не в такое можно поверить, если жить хочется. А если сильно поверят, по-настоящему поверят, так и светопреставление само по себе рассосется. А вы, знаете, таким апостолом Петром всех оставшихся и возглавите. Чтоб люди совсем брошенными себя не чувствовали. У вас получится: я же знаю, что вы и так все проповеди Мирякову пишете. А мы с вами на этом камне такой новый мир отгрохаем! Напугались-то люди сильно, вот на этот раз, может, что толковое и получится.

— Апостолом Петром, говорите? А мне вот кажется, скорее, Лжедмитрием.

— Да хоть антихристом. Вы поймите, должна быть у человечества какая-то цель. Ну, не можем мы жить только ради того, чтобы в один прекрасный день рассчитаться на агнцев-козлищ и разойтись по палатам. А если этим все-таки кончится, значить это будет только одно: не справились, не смогли, облажались. Все зря. Я зря, вы зря, Христос зря. И слезы, и смерти, и победы, и подлости, — все напрасно. Поэтому если есть хоть малейшая возможность выяснить, зачем все это было нужно — я уже не говорю исполнить это предназначение, — я готов Иудой назваться. Со всеми вытекающими последствиями и выпадающими кишками. Только никому я сам по себе не нужен, как себя ни обзывай. Помогите мне, Митя, а кто там Лжедмитрий, а кто Анна Андерсон — это после смерти разберутся. А и не разберутся — невелика цена.

— Вот про Иуду особенно к месту, — сказал Митя, поднимаясь со стула. — Почему мне второй раз за полчаса предлагают предать Мирякова? У меня с лицом что-то не так?

Не дождавшись ответа, Митя пошел к выходу, но дверь отпрянула от его протянутой руки, и в возникшей пустоте появилась Ольга.

Митя спускался в мутных утренних сумерках к Сударушке, то хватаясь за тонкие ветки кустов, то просто опираясь рукой на крутой и прохладный склон, осыпающийся сухой землей, и думал о своем уродстве. Он знал, что в словах безумного майора и лукавого фээсбэшника его возмутило не столько предложение изменить, сколько необходимость измениться. Словно у Мити не было того органа внутри, который отвергает предательство — нравственного закона или хотя бы звездного неба, а может, какой-то скользкой синеватой шишки, которая неравномерно пульсирует в глубине тела, чтобы человек умел различать добро и зло. Вместо этого в нем всегда жил страх перед любыми переменами, словно где-то существовал маленький совершенный Митя, которого нужно было оберегать от внешнего мира, заставляющего взрослеть и портиться. Поэтому единственной причиной, почему он всю свою жизнь старался не делать подлостей, была не любовь к людям, а боязнь причинить вред этому влажному слепому карлику, которого скорее всего никогда не было.

Из-за этого Мите казалось, что окружающие его люди с каждой минутой уходят все дальше, карабкаясь наверх, чтобы своими грехами вымостить другим дорогу к счастью, или скользя вниз, к покойной и покорной святости, и только он, без любви и стыда, висит на одном месте в пространстве, где скоро совсем не останется воздуха, связанный пуповиной со своим мертворожденным эмбрионом. Митя никогда не хотел взрослеть и вырывал в паху и на подбородке первые волоски, когда из его детского тела, словно истекающий слюной и спермой чужой, начал проступать уродливый подросток. Но скоро пала и эта линия обороны, а через несколько лет угловатый, подпрыгивающий на ходу паяц, похожий на мягкое насекомое, исчез, уступив место мужчине. И тогда появились женщины.

Митя знал, что в женщинах постоянно что-то рождается и умирает или растет и рождается наружу, отчего они не могут представить себе ничего статичного и неизменного, всегда подозревая смерть в покое. Встреча с женщиной словно запускала механизм самоуничтожения, чтобы Митя стал женихом, мужем, отцом и без следа растворился в этих чужих, незнакомых ему людях. И хотя в первые дни влюбленности он надеялся, что ему ничто не угрожает, что они оба любят и будут оберегать этого маленького чистого Митю, очень скоро он начинал чувствовать, как превращается, как становится частью чего-то большого и теплого — иного, — и тогда вырывался, так что лопались какие-то артерии, успевшие прорасти друг в друга, и бежал прочь, прижав к груди самого себя, словно спасающаяся от грозы крестьянка спеленутого младенца.