Нора Эфрон - Я ненавижу свою шею

На днях мне позвонила знакомая редактор из журнала — ей, как и мне, больше шестидесяти. Они собирались посвятить целый выпуск «возрастному вопросу», и редактор хотела, чтобы я написала статью. Мы разговорились, и она сказала: «Знаете, что меня больше всего бесит? Почему женщины нашего возраста говорят: „Вот в наше время…“ — и имеют в виду другое время? Сейчас — наше время».

Но нет, оно не наше. Это их время. А мы так, небо коптим. Мы уже не можем носить майки, понятия не имеем, кто такой 50 Cent, не умеем пользоваться большинством функций мобильного телефона. Стоит нажать не ту кнопку на пульте — экран телевизора погаснет, и мы не сможем настроить его обратно. (Вот что самое ужасное в опустевшем гнезде: дети уехали, а кроме них пультом не умел пользоваться никто.) Технологии — это кошмар. Я уже не могу понять, какие кнопки нажимать в машине, чтобы включилась моя любимая радиостанция. Как переключать скорости велосипеда? Для меня загадка. Даже велосипед — загадка! Слава богу, никто не додумался подарить мне цифровые часы. Если кто-то из моих друзей читает этот рассказ, запомните: не надо дарить мне ничего цифрового!

На днях я покупала джинсы в одном магазине в Лос-Анджелесе, где все еще продаются модели не на бедрах, и, к своему изумлению, увидела в очереди перед собой Нэнси Рейган. Вот какая я старая: мы с Нэнси Рейган отовариваемся в одном магазине.

Короче, я сказала редактору: нет, вы неправы, вы глубоко заблуждаетесь, это не наше время. Но она была неумолима. Она сказала: «Тогда, может, вы напишете об эйджизме?» А я ответила: «Нет, пусть этим занимается тот, кому пятьдесят. Мне давно уже плевать на эйджизм. Я просто рада, что еще жива».

Недоумеваю, почему про пожилой возраст пишут столько всякой ерунды. Хотя мне, конечно, понятно, почему никто не хочет читать правду про то, что пожилой возраст — отстой. Наше поколение привыкло справляться со всем — мы верим, что все нам по плечу. Мы активны, мы берем на себя инициативу и мыслим позитивно. За нами сила. Мы прислушиваемся к любым предложениям. Если таблетка помогает — мы ее принимаем. Если диета помогает — мы ее соблюдаем. Узнав о новом баснословно дорогом креме, который якобы поворачивает время вспять, мы идем и покупаем его, хотя знаем, что последние пять купленных кремов оказались совершенно неэффективными. Мы решаем кроссворды для профилактики болезни Альцгеймера и съедаем шесть миндальных орехов в день для профилактики рака; проходим полное сканирование, чтобы распознать любую болезнь на ранней стадии. Мы рулим. Мы в курсе новых изысканий. Мы составляем списки, ищем варианты, идем на поиски в интернет. Но есть вещи, которые абсолютно нельзя контролировать.

Я имею в виду слово на букву «С» — к чему притворяться? Стоит перешагнуть порог шестидесятилетия, и шансы умереть или серьезно заболеть, а потом умереть существенно повышаются. Смерть — это снайпер. Она попадает в людей, которых вы любите, в тех, кто вам нравится, в ваших знакомых — она повсюду. И вы можете стать следующим. Потом оказывается, что на этот раз вам повезло. Но в другой раз повезет меньше.

А ваши друзья тем временем умирают, и вы ощущаете не только полную опустошенность, горе и вину, но и беспомощность. Ничего поделать нельзя. Все мы умрем.

— Так каков ответ? — спросила Гертруда Стайн Элис Токлас перед смертью.

Ответа не последовало.

— В таком случае каков вопрос? — спросила Стайн.

Именно.

Точнее, не совсем. Есть вопросы, которые я обдумываю постоянно: тратить или экономить? Жить сегодняшним днем, как будто завтра не наступит, или откладывать деньги на случай, если проживешь еще лет двадцать? Жизнь коротка или, напротив, слишком длинна? Что лучше — работать, не покладая рук, или замедлиться, найти время, чтобы понюхать розы? И что делать с углеводами? Неужели даже в последние годы своей жизни нужно воздерживаться от хлеба, особенно с учетом того, сколько всякого вкусного хлеба в Америке? А шоколад? Что скажете, Гертруда Стайн, — с шоколадом-то как быть?

В прошлом году умерла моя подруга Джуди. Человек, с которым я делилась чем угодно. Лучшая подруга, третья сестра, она была мне как мать, а иногда и как дочь — она была для меня всем. Однажды она позвонила и сказала: со мной что-то странное, у меня какой-то комок на языке. Не прошло и года, как ее не стало. Ей было шестьдесят шесть. Она не собиралась умирать до самого конца и умерла в ужасных муках. Теперь ее нет. Я думаю о ней каждый день, иногда по шесть-семь раз в день. Как раз в эти выходные мы могли бы пойти на выставку цветов и антиквариата в Бриджхемптон — мы всегда ходили туда вместе. Это она приметила на выставке мой каминный экран, а над камином в соседней комнате висит постер с чайкой, который она подарила мне всего два года назад. На дворе июнь; в июне мы всегда пекли кукурузный пудинг, дурацкий рецепт из готовой смеси для кукурузного хлеба и баночной кукурузы, который нравился нам обеим. Она добавляла сметану, я — нет. «Привет, милая», — говорила она, когда звонила мне. «Привет, куколка». — «Здравствуй, дорогая». Кажется, она никогда не называла по имени ни меня, ни кого-либо из своих знакомых. У меня осталась ее белая кашемировая шаль. После смерти Джуди я носила ее несколько дней не снимая, заворачивалась в нее, даже спала в ней. Но сейчас я не могу ее носить: мне кажется, это все, что осталось от моей Джуди. Как же мне хочется с ней поговорить. Пообедать с ней. Подарить ей мою книгу, которую она прочла — и ей понравилось. Она как фантомная боль в ноге. Поверить не могу, что я здесь, а ее нет.