Виктор Уманский - Борьба или бегство

Со мной вдруг произошло нечто странное.

Катя была симпатичной, мне было с ней интересно — факт. Но вот то, что я должен хотеть секса с ней, как и с любой милой девушкой… факт ли? И стремясь к сексу всегда и везде, доказываю ли я, что свободен и на полную катушку использую свою свободу… или ограничиваю её? А вдруг свобода — жить так, как я сам решил, а не так, как навязали мифические наблюдатели или моё собственное эго?

Все эти мысли возникли в моей голове за долю секунды. Вероятно, они зрели давно, ещё с лимана, но Катя каким-то образом подтолкнула их. Я смотрел на неё и с удивлением осознавал, что могу принять любое решение.

Какое принял — не скажу. Добавлю лишь, что мы с Катей продолжили общаться и стали в конце концов друзьями. Временами мы звонили друг другу, чтобы рассказать о трудностях и неудачах. Начинались эти истории угрюмо, а заканчивались неизменно смехом и обещанием напиться с горя при встрече.

* * *

Моё расслабленное настроение не улетучилось, а оставалось со мной: и завтра, и послезавтра, и неделю спустя… Я чувствовал себя свободным от потребности бегать за девушками! Для меня это оказалось равносильно всемирной революции.

Как и почему я обрёл эту свободу? Можно было лишь догадываться. Потребность в постоянных знакомствах во многом была связана с моей неуверенностью в себе, помноженной на чрезмерную уверенность в правоте собственных взглядов. Я мечтал развенчать крайность, которой жила Надя: «секс равносилен любви». Но при этом сам стремился к другой крайности, такой очаровательно манящей: «секс никак не связан с чувствами». Последняя ночь в Анапе окончательно доказала, что тут требовалась переоценка…

Встреча с Катей дала толчок, подстегнула мысль, и она оформилась окончательно. Секс перестал быть раздутой ценностью, собственные взгляды на которую я готов был защищать с пеной у рта. Он превратился в обычное дело, которым можно заниматься по обоюдному желанию, а можно и не заниматься.

Так же адекватно могли относиться к сексу и девушки. К слову, позже мне приходило в голову, что Катя в тот вечер могла быть отнюдь не спокойна, а переполнена мыслями о своём бывшем возлюбленном и болезненным желанием отомстить ему или доказать себе, что она желанна… Да-да-да, всё возможно, но для меня она — её образ — стал символом спокойствия и даже… зрелости, что ли.

Некоторое время я боялся, что моя одержимость вернётся, хотя внутри уже поселилось непривычное спокойствие. Неделя сменяла другую, и я был свободен. Перемена настроения и отношения к жизни была разительна: я будто наконец превратился из мальчишки в мужчину. И вот теперь, когда я перевёл дух после Анапы, восстановил самооценку и самочувствие, мой разум, похоже, перестал беречь себя от нового знания, так долго маячившего где-то на периферии.

* * *

После долгой прогулки я возвращался домой дворами, когда внезапно встал как вкопанный. Меня накрыла боль, буквально не позволявшая вздохнуть. Конечности одеревенели, живот скрутило. Скорчившись, я покачнулся. Мне едва хватило сил, чтобы опуститься на зелёный железный заборчик. Осознание было столь внезапным и невыносимым, что внутри у меня как будто вышибло пробки, и все чувства погасли.

Я никогда не любил Таню, я предполагал возможность измены с её стороны. Я в принципе был достаточно сильным человеком, привыкшим терпеть боль. И всё же, несмотря на это, предательство Тани в Анапе заставило меня пошатнуться, да так, что после этого мне пришлось долго приводить себя в порядок.

Теперь же стоило мысленно вернуться на год назад. Надя не просто любила меня, она полностью открылась и доверилась мне. Я стал её главной защитой от внешнего мира — а она была столь ранима, что нуждалась в защите как никто другой. На протяжении четырёх лет я всё больше входил к ней в доверие, после чего и нанёс подлый удар, сокрушающую силу которого невозможно было вообразить.

В голове вставали картины: Надя доверчиво прижимается ко мне, делится самым сокровенным… я предаю её и бросаю наедине с худшим, что случалось в её жизни. Тот, кто должен был защищать её, на деле принёс такую боль, которая могла или убить, или изменить навсегда, но только не оставить Надю прежней.

Через несколько минут я взял себя в руки. Всё было слишком плохо, чтобы раскисать. Нужно было срочно исправить то, что я натворил, призвав на помощь все способности и доступные средства.

Я написал Наде большое письмо о своём открытии. Объясняя свои действия год назад, я упомянул и борьбу со страхами, и разочарования от невыполненных обещаний. Но главное, я писал о том, что не мог оценить истинного значения своей измены, потому что никогда не испытывал ничего подобного. Степень моего сожаления невозможно было передать словами, и просил я лишь об одном — любом, хоть самом крохотном шансе искупить вину.