Игорь Смирнов - Записки падающего

И сам я кое-что от родичей взял, видимо, их прижимистость, и был такой момент, уже опускал я томище обратно на стол. И вдруг решился. Допёр всё-таки, что родичам не обязательно всё показывать и обо всём говорить. А если увидят… а уж когда-нибудь — увидят непременно, скажу, что это я не себе, так, в подарок кому-то купил. А это уже другой коленкор. Подарки дорогие дарить вроде не возбраняется, совсем даже наоборот, подыскал что-нибудь посолиднее, значит, молодец…

Потом месяца полтора я ждал второй том, боялся, что открытка вдруг не дойдёт… уйма могла подобраться причин, не в тот ящик бросят, или просто детишки почту сожгут… Но ничего, дошла, отдал я ещё пятнадцать рублей. И добросовестно оба тома одолел — за какие-нибудь полгода.

А сейчас — практически ничего не помню из них. Только один маленький-маленький кусочек про канатного плясуна из «Заратустры». Как он срывается со своего каната и летит, падает вниз, а внизу — толпа зевак, и почему-то сильнее всего она суетится как раз в месте предполагаемого приземленья, где расшибиться должен бедняга плясун.

Какая-то странная подробность, что-то здесь не так… Может быть, Ницше иначе описывал, а я просто выдумываю какую-то свою собственную толпу? Всё-таки пять лет прошло… Хотя — нет, меньше. Ведь однажды я уже перечитывал именно этот эпизод!.. Дай-ка снова его пробегу.

Стал выдирать том из ряда других книг — не просто, туго сбиты, а сам думаю: отчего одни книг годами спекаются, пропитываются пылью, так и не раскрыл до сих пор, а про каких-то там канатных плясунов готов читать и дважды и трижды? Почему, зачем? Какой за этим смысл прячется? Или, как вообще в жизни, сплошная фрейдовщина, иррациональность, а никакого высшего смысла вовсе нет?

Вытащил я наконец Ницше, второй том, где «Заратустра». В самом деле, славный такой кирпич. Чёрный. На обложке двойная надпись: белыми крупными буквами по-русски «Ницше» и золотистыми, помельче, с обратным наклоном по-немецки « Nietzsche », — поверх и внахлёст. Быстренько нужное место нашёл, про плясуна. И ничего, оказывается, я не напутал. Именно так всё и было: плясун падал, а толпа сходила с ума внизу…

Какой странный, однако, шрифт, не удержался, отметил я. Как будто слишком ажурный, и взгляд проходит сквозь него. Я с самого начала, всегда ему удивлялся. И запах… За пять лет совсем не выветрился.

С книгой под мышкой я шагнул к окну, отдернул штору и глянул через образовавшуюся щель вниз… Вид открывался на наш двор, вернее, то, что считается двором. Это огромное хорошо утоптанное пространство, кое-как ограниченное коробками домов. Не совсем в центре, но являясь таким центром по сути, расположена заасфальтированная площадка, якобы для баскетбола. Стойки со щитами ещё стоят, но кольца давно оторваны, напрочь, и я, честно говоря, не помню, когда тут в последний раз мяч летал… Площадку облюбовали автомобилисты и постепенно её обживают — оставляют на ночь своих стальных коней.

Сейчас всё это было хорошо прожарено солнцем, совсем летним солнцем, в самом расцвете сил. То есть, я хочу сказать, было ещё далеко до заката, оно — солнце — вовсе ещё не собиралось заходить. Очень бодрая картина. Но я неожиданно представил себе совсем другую, диаметрально противоположную, — такой уж я поперечный человек (мама довольно часто так меня называет). И ещё — почему-то под впечатлением от Ницше… с его падающим канатным плясуном, от странного шрифта… стойкого запаха… объёма и веса книги. Вечер, вот что я вообразил. Настоящий вечер, когда солнце уже зашло. Ветер перебирает листву тополей, то неслышно совсем, то вдруг будто вздохнёт, — и сразу зарябят листья под светом ближнего фонаря. Только на деревья фонарей этих и хватает, а вокруг — темнота, тёплая, обволакивающая, и откуда-то доносятся возгласы, гулкие, густые… Это ранняя, тёплая осень, как теперь…

Такие вот вечера я мог видеть в детстве, из окна нашего деревянного домика, на патриархальной, практически деревенской улице. А здесь, по крайней мере, в моём секторе обзора, никаких деревьев нет. Здесь и кусты-то растут неважно.

Нет, вздор всё это, саркастически подумал я. Всегда память подсовывает почему-то одно хорошее, а ведь в любом возрасте чего-нибудь да не хватает, всегда есть причины для недовольства и тоски. Этак, пожалуй, я и сегодняшний день буду вспоминать с умилением — годков этак через десять. Маразм… А нырять в воспоминания раннего детства — вообще последнее дело.

Прошёл в большую комнату, плюхнулся на диван. Переворошил стопку газет у жёсткой деревянной боковушки. Свежую родичи, конечно, увезли. Ну, да ладно, я уже её видел — ребята приносили на работу. Была там, правда, любопытная статейка — одного нашего местного мыслителя, из тех, что вечно плачутся на свою незавидную судьбу. Никуда не денется, небось, потом прочитаю…