Игорь Смирнов - Записки падающего

Утром дверь их спальни была закрыта, — на ночь они предпочитают её закрывать. Любят тепло. Я вставал часа в три — в туалет — и свою дверь распахнул. Эрекция дикая от этой духоты. А они ужасно любят тепло и покой. А днём они уехали. Я примчался часа в четыре, прямо с работы. Никуда не заходил. Открыл дверь и ещё с порога замяукал что-то такое, вроде бы шутейное: «Ау-у», — и как будто эхо послышалось, так было тихо. И с первого взгляда просматривалось, что их нет: пальто не висят, не стоят башмаки. Только у ножки стула, на котором отец сидит, когда завязывает шнурки, прислонённая, стояла сумка-саквояж. Она такая глянцевая, коричневая, ей, наверно, лет пятнадцать. Родичи в ней возят хлеб. Я схватил её, встряхнул, — пустая. Странно. А сам уже сдирал нога об ногу кроссовки, раз, раз. Прямо в куртке, буравя спёртый воздух, пронёсся по комнатам. На ходу форточки открывал. Вот вам и застой. Потом вернулся опять к порогу, скинул куртку — на крючок вверху, а сам упал на шнуровочный стул под ней и сидел сколько-то времени не двигаясь. Продолжил мысленно сочинять письмо, начал его, как только сел в трамвай, и писал всю дорогу. Естественно, опять к Мандро.

«Понимаешь, — горячился я, — ну какую правду я мог им сказать? Какую правду? Объяснить! Да что я мог им объяснить! Если я сам ничего не понимаю!»

Но я уже не письмо писал, то есть, не сочинял какие-то предложения, фразы, которые бы надо отдать бумаге; я уже дальше проскочил, в следующее состояние, не такой и редкий для меня переход. Я уже беседовал с ним, и он представлялся мне как живой, абсолютно самостоятельный, независимый от моей воли человек. Конечно же, несколько бледноватый и вполне умозрительный человек-образ, потому что это же не галлюцинация была, по крайней мере, ещё далеко не полная…

Он мне отвечал: «Ну да, да, да», — и при этом тряс своей лобастой, лысеющей башкой. Издал свой любимый носовой звук — фырканье, не фырканье, затрудняюсь, как и определить, что-то вроде отрывистого и очень плотного хмыканья: хуммм, — будто прочищал ноздри. У него приплюснутый книзу нос, а ноздри вывернутые, монголоидные. В общем, хумм, словно гвоздь вбивал, есть у него такая заумная манера. И затем академическим, интеллигентским тоном продолжал: «Я тоже врал родителям в шестнадцать лет. Я тебе говорил? Я тогда был стилягой…»

«Что?! — не выдержал я. — В шестнадцать лет?.. Ну мне-то побольше, как-никак. Двадцать пять…»

«Двадцать пять? А, да, знаю, конечно, знаю… — тут же нашёлся Мандро, Мандро, генерируемый моим же воображением. Он сердился, он даже махнул рукой. У него были короткие, цепкие руки, не мозолистые, но и не изнеженные, руки интеллигентного пролетария; обветренное, красное шершавое лицо. — Это я тебе тоже говорил: кое в каком смысле ты ещё ребёнок… Ты…»

«Ну да, ребёнок, — перебил я. — Да чёрт с ним, ребёнок я или кто. Я ещё никогда так не надувал родителей, понимаешь? Я врать, может быть, совсем не умею… Уж лучше бы умел… Другие…»

«Хватит! — прикрикнул он. — „Другие!..“ Я тоже знаю других. Нэ, нэ надэ. Вон какие они все, посмотри… Да… да ты радоваться должен, что не похож на этих „других“, — рассудил он вдруг. И тут же опять завопил: — Но ты ещё не имеешь права этим гордиться!.. Не смей! — и поднёс кулак почти к самой моей физиономии. — Ты должен нишу свою найти, экологическую, как всякому зверю положено… А ты ещё…»

Разговор лился сам собою, свободно, но небольшое усилие понадобилось, чтоб его остановить. Вернее, приостановить. Сгорбившись, я сидел на шнуровочном стуле, в лёгком сумраке коридорчика, свет приходил в него с двух сторон — из комнаты и с кухни. На улице было очень, очень солнечно. Через раскрытые форточки доносились разные звуки: вопли, конечно, бибиканье и фырканье машин, и просто общий смешанный гул, фон.

Где-то на антресолях «моего» шкафа есть пачка почтовой бумаги и конверт. Я оторвался от стула, двинулся осторожно — почти поплыл. Лежат, точно, на самой верхотуре, на стопке книг, прижаты к закрывающей сверху шкаф доске, как к потолку. А ручка есть на столе в стаканчике. Бумагу и конверт я кинул тоже на стол. Сел. Но не стал брать ручку. Посидел над чистым листом, затем ритуально его отодвинул — на сантиметр. Теперь это уже никому не нужно…

Бумага, ручка — пережиток того времени, когда я ещё по-настоящему писал письма. Не так часто это случалось — мне всё казалось, что и не о чем писать. Болван! Не понимал, что отсутствие или наличие достойных событий — это вопрос сознания, отнюдь не бытия (я уже сам заговорил, совсем как Мандро).