Дина Адомайтес - Будь ты проклят

— Привет, солнышко, я приехал к торговому центру, выходи, — услышала я на том конце провода радостный голос.

— Слышь ты, тварина, — очень медленно, с расстановкой сказала я, — еще раз назовешь меня солнышком, еще раз сюда позвонишь, я к тебе лично приеду, грохну тебя и закопаю, а вместо надгробия поставлю тебе унитаз из того ресторана! Ты меня понял, сволочь ничтожная? — я сама была потрясена тем, с какой жестокостью это прозвучало, но я была полностью солидарна со своим внутренним голосом, подсказывающим мне правильный текст при беседе с этим уродом.

— Ты о чем? Что случилось? — спросил ошалевший от таких слов Стас.

— Узнала я все про твою гнилую сущность! И про то, как ты в ресторанах себя вел в моем отсутствии и как Аню лапал!

— Да не было такого! — закричал Стас в трубку, что только рассмешило меня. Видимо, он настолько упертый, что до последнего будет отрицать причастность к своим поступкам. Как же не повезло его будущей жене, как же я ей не завидую!

— Да пошел ты со своими оправданиями! — равнодушным тоном произнесла я, потому что мне, правда, было уже все равно до него, до его поведения, до его жизни. — Я завтра подаю на развод и больше знать тебя не хочу. И если я увижу тебя в радиусе километра возле своего дома или где-нибудь еще, куда я пойду, я тебя убью собственными руками! — сказала я простым, будничным тоном, словно речь шла о чем-то обыденном, но никак не об убийстве. — Я серьезно тебе говорю! Я убью тебя, мне терять уже нечего, — почувствовала я, как слезы снова выплеснулись наружу. — Прощай, ублюдок! Да будь ты проклят! — не услышала я ответа от Стаса и сбросила вызов, не собираясь больше блокировать его, потому что была уверена, что он больше никогда не появится в моей жизни. Уж очень убедительно прозвучали мои последние слова.

Я села на деревянную скрипучую лавочку во дворе панельных пятиэтажек, уставившись на песочницу неподвижным, застывшим взглядом. Неподалеку на спортивной площадке школы мальчишки гоняли футбол, эмоционально комментируя происходящее; на балконе хрущевки женщина развешивала белье, прижимая телефонную трубку плечом к уху; в соседнем дворе громко лаяли собаки. Жизнь не остановилась, жизнь продолжается… Продолжается у всех, кроме меня. Во мне и вокруг меня не осталось больше жизни, лишь одно мерзопакостное существование непонятно ради чего. Наверное, это и есть самое страшное наказание: просто родиться, просто быть вынужденной проживать эту жизнь, потому что тебя родили. Но кто-нибудь спросил меня, хотела ли я рождаться? Я кому-то давала свое согласие? Сейчас, прожив здесь какое-то время, я стала дорога для мамы и для своих друзей, и не могу просто так взять и уйти в небытие, потому что причиню им своим уходом неистовые страдания. Лучше бы меня просто никогда здесь не было, ни дня в этом мерзком, отвратном мире, который за последние четыре дня я возненавидела всем сердцем.

Я разучилась чувствовать время, ставшее для меня пустой градацией однообразных, ничем не примечательных минут, каких было и будет великое множество, только толку от них нет никакого. Вставая с лавочки, я ощутила пронзительную боль в затекшей от неудобной позы спине. Я взглянула на дисплей телефона: на часах было двенадцать ночи. Родители наверняка уже уснули, а значит, можно спокойно возвращаться домой, зная, что не придется ни о чем с ними разговаривать.

Я достаточно быстро добралась до дома какими-то окольными путями, о которых я раньше даже не подозревала. После последнего телефонного разговора я не проронила ни слезинки, совершенно не ощущая больше потребности плакать, видимо истеричные рыдания уступили место равнодушному состоянию, похожему на эффект от антидепрессантов. Как я и предполагала, родители мирно спали в своей комнате, и я, стараясь не шуметь, чтобы только не стать причиной их пробуждения, на цыпочках прошла в комнату, без сил рухнув на застеленную кровать прямо в уличной одежде. У меня не было ни желания, ни сил пошевелиться, чтобы переодеться и дойти до ванной комнаты, где мне нужно было стереть испорченный макияж и умыться перед сном. Я пролежала так почти полчаса, совершенно ни о чем не думая, слушая непрекращающийся вой неугомонного пса, который выл где-то в глубине двора. Интересно, а зачем он воет? Наверняка, не от хорошей жизни, ведь в его вое не ощущается никаких ноток оптимизма. Он такой тоскливый, грустный, этот вой, словно пронзительный крик о помощи к людям, которые не понимают того, что творится в голове у бедной собаки. А понимают ли люди друг друга? Или для них взывания человеческих детенышей аналогичны вою животных, такому же бессмысленному, непонятному, противному, услышав который они сразу же норовят заткнуть уши или, хуже того, бросить чем-нибудь в надоевшее существо, чтобы оно наконец заткнулось? Никогда раньше я не ощущала настолько сильную оторванность от людей, настолько глубокое одиночество каждого из нас на этой несчастной планете, где никому нет ни до кого дела. Я всегда считала, что молодожены, чьи свадьбы я вела с превеликим удовольствием, соединяются в любящем союзе для того, чтобы до конца дней поддерживать друг друга при невзгодах, быть друг другу опорой до самой старости. Я всегда дословно воспринимала клятву новобрачных быть друг с другом в горе и в радости и ничуть не сомневалась, что жених с невестой действительно искренне желают исполнения своего обещания. Но это было лишь моей иллюзией, выдумкой, фантазией, рассеявшейся, как туманная дымка на рассвете. Не существует любящих сердец, не существует опоры и поддержки. Ты везде, всегда, от начала и до конца один, выброшенный в океан жизни, в котором обязан барахтаться, пока не потонешь окончательно.