Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– А вы хотите сказать, что русский писатель обязательно невежа, в отличие от вас?!

– Ладно, полиглот, – сквозь зубы проговорил Шуваев. – Знаем, откуда газетка, когда вышла и где куплена.

– А раз знаете, зачем позвали?

– Дело не в газетке, дело в рукописи.

– Как вы вообще могли написать такое?! – надрывно вскричал критик.

– Бог талантом не обидел, вот и написал.

– Это… это черт знает что что… – задохнулся Флагелянский. – Кто вам вообще вбил в голову, что вы талант?

– Кто? Народ наш русский. Ты, болезненный, сходи в магазин и спроси хоть какую мою книжку. Тебя на смех поднимут. Нет ни одной, вмиг расхватывают. А твои «Горизонты рабочего романа» штабелями лежат. Даже мыши их не жрут!

– Что-о? Да как ты смеешь! Я покидаю заседание!.. – вскочил критик. – Он в стельку. Он водку в ресторане пил – я видел! У него перстень с царем!

– А ты в КГБ сбегай и расскажи! – хохотнул классик.

– Сядьте! – рявкнул Шуваев. – Пьяный, трезвый – не о том речь. Пьяный проспится, дурак – никогда. Полуяков, твою мать, что окоченел? Веди заседание!

– Прошу высказываться… – только и смог вымолвить я.

– Вот, Алексей Владимирович, скажи-ка нам, – вроде как добродушно начал Борозда. – Ты пишешь, что мы воевать не умели, немца трупами заваливали. Что ж ты нам на подмогу-то не пришел? – Голос ветерана посуровел. – Что ж в кремлевском полку отсиживался? Жопу берег! – И фронтовик так двинул кулаком по столу, что звякнула стеклянная крышка графина.

– Иван Никитич, – спокойно возразил Ковригин, – ты к Сталину-то как относишься?

– Уважаю… – осторожно и не сразу ответил ветеран. – Он наш Верховный был…

– Так вот, дорогой защитник земли Русской, Родина поставила меня Верховного в Кремле охранять, я и охранял. Если бы пришлось собой заслонить – заслонил бы. Не пришлось. А послала бы меня Родина на передовую – не сидел бы я тут сегодня с вами, муд… – Он с трудом остановился на полуслове.

– Алексей Владимирович! – взмолилась Ашукина. – Никто не сомневается в вашем таланте, в вашей смелости, но вы, вы… Я не знаю, как сказать… Признайте критику! Так лучше будет… Мы вам помочь хотим.

– Спасибо, Капа, на добром слове. Но какую критику мне признавать? Не слыхал я пока никакой критики. Глупости одни. Виталий, у тебя, может, есть критика? Валяй! Учту, не обижусь!

Зыбин пробормотал что-то нечленораздельное, махнул рукой и отвернулся к окну.

– Может, у нашего юного председателя есть художественные претензии или советы? Слушаю вас! Что ж молчите? Не с того жизнь в литературе начинаете, вьюноша! Ну-ка, дайте мне сюда мою рукопись, дайте! Я открою на любой странице и вслух прочту, а вы мне скажите, что там не так, что там не правда. Казнить меня хотите? Приказали? Казните, но изгиляться над собой не позволю!

– Нет здесь твоей рукописи, – твердо объявил Шуваев.

– Врешь! У тебя моими рассказами весь сейф забит.

– Полуяков, ведите заседание как положено!

– Да оставь ты, Володя, этого сопляка в покое, а то он тут со страха еще обделается. Ты лучше сам скажи, что у меня не так?

– Не надо было тебе, Леша, Генерального трогать…

– Ах, вот оно что! Да я же тебе в Коктебеле читал этот рассказ, ты ж меня обнимал, пил коньяк за мою честность. Что там неправильного? Про Афганистан? Про вранье в газетах? Или тебе нравится, что Тверь именем козлобородого лизоблюда обозвали, а Нижний – псевдонимом снохача и крестьянского ненавистника?

– Не трогать Горького! – взвизгнул Флагелянский.

– Горький – хороший писатель! – мстительно поддержал я.

– Ого, голосок прорезался! – с иронией посмотрел на меня Ковригин. – А Достоевский – хороший писатель или как?

– Хороший. Прекрати, Леша, хватит! – одернул Шуваев.

– А где же город такой – Достоевский? Нету…

– Хватит, давай по существу!

– И то верно! – Ковригин хлопнул широкой ладонью по зеленому сукну. – Если по существу, некогда мне тут с вами лясы точить. Десерт уж, наверное, принесли. Амалия заждалась, а женщин нельзя огорчать. Дозаседаете тут и без меня.

Он, кряхтя, встал и вышел, впустив на миг в партком веселый шум насыщения. Члены «чрезвычайки» переглянулись.

– Он же издевался над нами! – вскричал критик.

Из алькова вышел Лялин.

– Ты все слышал? – держась за грудь, спросил Шуваев. – Понял теперь?

«Сердцу больно слышать! Несчастный! Ужасен, страшен вид его! Блуждает дико взор!» – пропел, играя бровями, парторг, вроде бы из даргомыжской «Русалки». – И добавил: – Только исключать!