Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

Шмерц, покончив с укладкой, принялся за мои усы.

– Будешь похож на гусара!

Внезапно он схватил пульверизатор с синей грушей и выстрелил струей ядовитого «шипра», мне удалось кое-как увернуться, но часть удушливого облака осела на моих плечах.

– Спасибо! – Я вскочил и бросил в вазу пятерку.

…Рейган улетел, а начальство несколько месяцев не знало, что делать с одноразовым отхожим местом, на которое ухлопали столько валюты. Разобрать такую красоту рука не поднималась, к тому же расходы надо бы списать. А как, по какой статье? На мочевой пузырь Рейгана в бухгалтерии не сошлешься. Подвести трубы и пустить в чудо-сортир писателей? Не оценят да еще изгадят. В сложной ситуации оказался и сам бедный Шмерц: никто ему не запрещал возобновить привычный промысел, но стричь Вознесенского или завивать Ахмадулину, усадив на крышку унитаза, согласитесь, не комильфо. Сначала Арон приходил в ЦДЛ, как на работу, устраивался на стуле перед каморкой, ставшей туалетом, и повторял, раскачиваясь, одно слово: «Тухес, тухес, тухес…» Потом парикмахер стал писать в инстанции, жаловался, требовал, угрожал уехать на историческую родину, в результате надорвал нервы и скончался от огорчения, став одной из первых жертв нового мышления генсека Горбачева. А в президентском нужнике устроили чуланчик, куда уборщицы складывали швабры, ведра и тряпки.

Когда, уложенный и освеженный, я вышел в ресторан, столик у колонны освободился, а на скатерти стояла табличка «Заказано». Я по-хозяйски сел, осмотрелся, обнаружил пятно на скатерти и закрыл его, передвинув пепельницу. Алик, пробегая мимо, прогундосил:

– Глаз, что ли, нет? Русским языком написано: «заказано».

– А чего ты так волнуешься?

– Я этот стол сегодня обслуживаю.

– Разве не Марина?

– Она к гинекологу отпросилась, – с презрением сообщил официант. – Залетела, наверное.

– Завидуешь?

– Было бы чему.

– Столик зарезервировал я. Можешь спросить у Карины. Понял?

– Неужели? – фыркнул он. – Значит, гуляем? Меню?

Я глянул на часы: до прихода Леты осталось полчаса, может, чуть больше, значит, можно заказывать.

– Без меню обойдусь. Так, на закусочку: сациви, севрюжка, язычок…

– Кончился язычок, сожрали.

– Тогда мясную нарезку с хреном. Сациви.

– Говорил уже.

– Маслины. Грибочки. Овощную клумбу.

– Сколько народу будет?

– Двое.

– Не обожретесь?

– Не волнуйся!

– Что пить будем?

– Шампанское.

– Сладкого нет.

– Тогда полусладкое.

– Интеллигентные люди пьют только сухое. Кого ждешь?

– Даму.

– Это понятно. Где работает?

– В театре.

– При вешалке?

– Скажешь тоже! Актриса.

– Эти пьют все, что наливают. Тебе-то – водку?

– Коньячку… с лимоном. Сто пятьдесят.

– Лимона сегодня нет, не в Италии. – Он чиркнул в блокнотике. – Икру-то возьмешь?

– Давай!

– Красную?

– И красную, и черную! – вздохнул я, совершая преступление против семейного бюджета, но сладкая внебрачная трясина необоримо затягивала меня.

– Горячее?

– Что порекомендуешь?

– Корейку и судак под польским соусом.

– Валяй!

– Х-м, крепко ты на свою актриску запал, – посочувствовал Алик и ушел выполнять заказ.

Я снова посмотрел на часы и сообразил, что Лета может прийти раньше, надо предупредить администратора у входа с улицы Воровского. Сегодня на посту под большой зеленой лампой сидела Этерия Максовна, в далеком прошлом артистка цирка, а потом костюмерша там же. Пенсионерка со стажем, она носила яркие рейтузы в обтяжку, полупрозрачные блузки и красилась, как Демон Врубеля. Подбежав, я объяснил, что жду гостью, и попросил, как только явится, срочно меня вызвать.

– Откуда, из парткома?

– Нет, заседание закончилось. Я сижу за столиком у камина.

– Понятно. Что за гостья?

– Вы фильм «Музыка судьбы» смотрели? – веско спросил я.

– Эту жуть? Конечно, видела.

– Тогда вы ее узнаете сразу.

– Жорж, побойтесь Бога, зачем вам подержанная мымра, к тому же безголосая?

– Нет, что вы, я жду Виолетту Гаврилову!

– Ах, эту… Впрочем, не мое дело. – Она посмотрела на меня глазами цвета вылинявшей солдатской майки. – Ну, ладно, позову…

Я хотел вернуться к столику, но из парткома как раз вышел Шуваев в сером пальто-букле и черной беретке с фетровым хвостиком на макушке. В руке он держал дипломат с облезлыми золотыми замочками. Со стороны Владимира Ивановича можно было принять за простого бухгалтера, а не секретаря парткома крупнейшей писательской организации и вершителя литературных судеб. Суровое лицо его смягчилось от коньяка, глаза смотрели почти виновато.