Елена Чижова - Город, написанный по памяти

Окончательно она сложилась и упрочилась года через два-три, когда дворовый народ выяснил, что я умею рассказывать истории. Не то чтобы все другие не читали книг, но мне, благодаря тренированному воображению домашнего ребенка и врожденной попугайской памяти, удалось занять особое место в нашей дворовой стае. Без особенных усилий завоевать почти монопольное право, которое на настоящих зонах, начавших редеть и рассасываться всего-то года за три до моего рождения, называется «травить» или «тискать ро́маны». До меня на нашей маленькой дворовой зоне эта «вакансия поэта», точнее «прозаика», была пуста.

Ро́маны было принято тискать на чердаке, куда мы и забирались. Сперва небольшой компанией. Постепенно по двору пошли слухи, и компания разрослась. Свои ро́маны – гремучую смесь из сказок народов мира с книжными россказнями о пионерах-героях, почерпнутыми из школьной библиотеки, я вспоминаю только в общих чертах. Зато отлично помню ощущение власти над аудиторией, когда несешь черт-те что, а все тебя слушают, раскрыв рты [42].

Одной из чердачных тем выступали легенды и мифы, иногда древнегреческие из любимой с детства книжки, но чаще петербургские: про царицу Авдотью, предсказавшую нашему городу пустоту и гибель (об этой царице я узнала от купчинских мальчишек, когда, поделившись распиравшей меня новостью, получила в ответ: ха-ха, Ленинград-то скоро погибнет, а вы переезжать хотите – во, дураки); о костях, еще с петровских времен лежащих под каждым нашим домом – если хорошенько копнуть, можно найти (к тем, «петровским» недостопамятным костям я прибавляла и блокадные, когда – с бабушкиных слов – рассказывала о рвах, вырытых вплотную к Московскому проспекту; теперь на этом месте разбит парк, где из-под земли так и несет холодом); о святом Александре Невском, явившемся в длинном черном одеянии: предупредить, что ровно через 300 лет он уйдет из Петербурга – и живите, как знаете (помню, кто-то из моих слушателей выразил сомнение: а он чо, разве святой, в кино-то вроде бы рыцарь), и еще множество темных историй, которые бабушка частью знала по слухам, а частью – черпала из книжки, той, растрепанной, с веточкой на обложке, которую она, наряду с толстым в старинном переплете Пушкиным, любила читать.

Но особый страх на моих доверчивых слушателей нагоняла «легенда о ротонде»: петербургский вариант сделки с дьяволом, в котором классическая средневековая легенда переплетается с масонским ритуалом – а иначе откуда бы в ней взялся «круглый дом», куда здешние незадачливые фаусты являются ночами и, заключив договор, в это же мгновение стареют. В моем чердачном пересказе кульминационный момент выглядел так: заходит он такой, двадцатилетний, а назад – с бородой. На вопрос: и чо, любое желание исполняется? – я отвечала: ага, но единственное. Мой уверенный ответ порождал споры. Однако не о том, допустимо ли продавать свою душу дьяволу, а о «единственном желании», ради которого стоит (или не стоит) к нему идти. (В итоге мы пришли к общему мнению: ради мира во всем мире , пожалуй, стоит; а вот ради какой-нибудь ерунды вроде велосипеда «Пионер» – нет: все равно рано или поздно проржавеет.) Трепеща и опасливо озираясь, словно этот легендарный герой уже приближается, мы гадали, в каком он все-таки предстает обличье: с рогами или без? Маленькие ли у него глазки? Лысый или заросший густыми черными волосьями череп? Крепкие ли у него зубы? (У нас-то – сверленные-пересверленные: следствие невской, лишенной благодатных солей и минералов воды.)

Отдав болтливую дань ему , нашему ленинградскому дьяволу, компания требовала продолжения: а дальше-то, дескать, что?

Там, наверху, под сводами ротонды, заседают – разумеется, ночами – всесильные мудрецы, тайные властители города: они и решают, что здесь следует разрушить, что построить заново, а то и просто перенести. С одного места на другое – как в сказке про Алладина. Например, памятник: вечером стоит, а утром – ищи-свищи.

Чердачными выдумками наши забавы не исчерпывались. Разжившись гривенником на автобус, мы отправлялись в ДЛТ. (Под этой всем известной аббревиатурой скрывалось длинное название, намекающее на какую-то особость ленинградской торговли – в сравнении, скажем, с московской, – хотя особой была одна-единственная секция, если память мне изменяет, четвертая, где всякое начальство, возомнившее себя «всесильными мудрецами», затаривалось дефицитным импортным шмотьем.) В ДЛТ мы ездили самовольно, пользуясь тем, что родители за нами не присматривали. Повод: купить, например, тетрадку. На самом-то деле – пошляться по Невскому и, как тогда говорили, поглазеть.