Елена Чижова - Город, написанный по памяти

Одна радость, заплатили по бюллетеню: заводская бухгалтерия оформила как несчастный случай на производстве.

Первые три месяца, пока бабушка Дуня не вернулась, мама жила одна. «Чтобы получить разрешение на въезд, бабушка тоже завербовалась, но не на завод, а кондуктором в трампарк Коняшина». (С того времени осталась кондукторская сумка, кожаная, коричневая, на длинной шлейке – в детстве я с этой сумкой играла. В чем заключалась игра, уже не помню. Зато помню пестрые облигации госзаймов, которые лежали внутри. В государственные обещания бабушка не верила и относилась соответственно: как к резаной бумаге.) Обязанности трамвайного кондуктора она исполняла спустя рукава. Обилечивать – обилечивала, но на вопросы пассажиров, какая, мол, следующая остановка или где лучше выйти, чтобы попасть, положим, на Мытнинскую – отвечала: не знаю, первый день на маршруте. Кондуктором она отработала зиму. Весной удалось вернуться на старое место в приемном покое: больничное начальство, обратившись в какие-то инстанции, сделало на нее запрос.

Немедленно по возвращении бабушка отправилась к себе на Забалканский. Разговоры о комнате Марфушка решительно пресекла: какой такой договор, уехали, и неча тут – претендовать [34] Как же быстро они, которые в своем праве , перенимают мертвые слова… .

Но кое-что из вещей и мебели, поразмыслив, отдала: платяной шкаф, плюшевый диван, круглый резной столик, трюмо, постельное белье из сундука. (Сам сундук остался: на 1-й Красноармейской для него не нашлось места; об этом сундуке я печалюсь до сих пор.) Пока бабушка с Марфушкой рядились, мама обошла квартиру. Соседские комнаты стояли открытые. В них никто не жил. Тайной церкви нет как нет. На месте иконостаса – голые стены. Иконы, спасенные от большевиков, Марфушка пожгла. Но мебель не тронула. Быть может, лелеяла надежду: прибрать что глянулось к рукам.

Ближе к весне нежданно-негаданно объявился крестный. В первую блокадную зиму так ни разу и не зашел: справиться, живы ли, – а тут позвал. Приходить в гости, обедать. От даровых обедов бабушка отказалась, но внучке позволила. До будущей весны мама раз в неделю столовалась у крестного. В блокаду его семья не пострадала. Дочери – Нина, Сима и младшая Тамара – все остались в живых.

9 мая мама запомнила хорошо. «Накануне, за день-два, по городу пошли разговоры: подписали, подписали, конец войне». Победный салют они смотрели с Международного проспекта. «Все плакали, обнимались».

Той весной она и бросила дневную школу: на две зарплаты, материну и бабушкину, плюс вдовий «аттестат», плюс пенсия за погибшего отца – семье не прожить. Когда встал вопрос: куда? – Капитолина выступила твердо: только не на фабрику и не на завод. Твердость – итог ее трудового опыта. Продуктовый магазин (а тем более мясо-молочный факультет без отрыва от производства) она безусловно одобрила – после голодных лет эти питательные слова звучали надеждой. На прекрасную, сытную, будущую жизнь.

Продуктовые карточки отменили через два с половиной года, в декабре. Сохранилась фотография: маме 16. Лицо одутловатое, следствие нездорового питания: сплошные крупы и макароны. (Об этих макаронах, обязательно со сливочным маслом, она мечтала на Урале – и чтобы полная тарелка, – ничего вкуснее не могла вообразить.) Теперь в магазинах есть всё: мясо, масло, сыр. «Ну, конечно, радовались. Особенно первое время. В сравнении с блокадой – праздник, сущий пир».

Пир-то пир, да не на весь мир. «У людей не было денег. Если покупали, понемногу, сыра или масла – грамм по сто. Однажды я видела: женщина, нарядная, богато одетая, купила килограмм сыру». У ленинградцев, привыкших считать на граммы, на такие килограммы особый взгляд.

Выписавшись из госпиталя, Капитолина перевелась на прежнюю работу. На больных ногах до «Светланы» добираться трудно. Фабрика «Заказ-обувь», считай, в двух шагах. Году в сорок седьмом к ней посватался бригадир. Она склонялась к тому, чтобы дать согласие. (Тем более у жениха хорошая зарплата, да и комната – большая, метров двадцать.) Но не вышло. Бабушка не позволила, выступила против.

В сорок седьмом Капитолине тридцать шесть от рождения. И семь лет до смерти. Чувствуя свою нечистую совесть – мне и близко не выпало того, что им пришлось пережить, – я в первую очередь думаю о ней. Вынесшей на себе всю злую тяжесть про́клятого двадцатого века. И так и не осознавшей, в какие угодила жернова.

Жернова вертятся, вертятся…