Елена Чижова - Город, написанный по памяти

Чтобы купить билет (да и с собой надо взять – как в дорогу без денег), продали козу. Одна, оставив мать и дочь, без вещей, с остатком «козьего аттестата» она уехала в начале июля.

Через две недели пришел вызов Насте Каковкиной, в инстанции они писали вместе. «Тетя Настя завербовалась дворником». Первые после возвращения годы мела улицу напротив кинотеатра «Москва». Ей, в отличие от Капитолины, позволено забрать детей с собой. Не из гуманных соображений. У Насти матери нет – девочек оставить не с кем.

За эти недели бабушка Дуня, похоже, пришла в себя. Говоря по-нынешнему, включила голову. И, выяснив, что разрешение на въезд предъявляют на вокзале, в Перми, в билетной кассе (нет разрешения – не продадут билета; о поездных проверках они еще не знали), выступила с решительным – по военным временам почти безумным – предложением: не ждать милостей от государства, а, взяв ответственность на себя, рискнуть. (Логика, надо полагать, такая: где две девочки, там и третья. Авось кассирша не обратит внимания. Спасибо тете Насте – дала согласие на эту авантюру.)

Проводив внучку, бабушка осталась одна. Вернее, вдвоем с козленком, народившимся от Пики.

Обратный путь (снова ехали через Вологду) оказался долгим. Состав то и дело останавливался (обычно на станциях, но, бывало, и на перегонах), в вагоны входили проверяющие: военный патруль. Их появление предварялось заполошным сарафанным радио: «Идут, идут…» Те, у кого документы не в порядке, выскакивали из вагонов. Пережидая проверку, ходили взад-вперед вдоль железнодорожного полотна. Делали вид, что прогуливаются. Некоторые прятались под вагонами. Когда проверка заканчивалась, машинист (видно, он в курсе происходящего) давал продолжительный гудок. «Проверяющие выходили с одной стороны, “зайцы” карабкались с другой. Тех, кто не успевал, втаскивали на ходу». Один раз мама замешкалась, едва втащили – поезд уже успел набрать ход.

Незадолго до Ленинграда кто-то из бывалых попутчиков разъяснил Насте: дальше городской кордон. Эти – не патруль, трясут всерьез. Нет разрешения – заворачивают: плачь не плачь, проси не проси.

Километров за тридцать до конечной станции мама сошла. (Будь я ответственной за тринадцатилетнего ребенка, наверняка действовала бы как-то иначе, но в войну – все другое , включая представления о возрасте.) До Ленинграда она добиралась на попутном грузовике. Одна.

Дома, на 1-й Красноармейской, ее ждала пустая комната: из довоенной мебели осталась железная кровать. Все остальное: стол, стулья, комод, даже полку с книгами – Шурка, их соседка, пожгла, пустив на дрова. Впрочем, отсутствие мебели маму нимало не расстроило: бог с ней, с мебелью, главное – Ленинград.

«Город стоял как неживой. Людей почти нет. Транспорта и раньше-то было мало, а теперь совсем… Ну пройдет одна машина. Или трамвай». Куда ни глянь, следы от обстрелов. Но в их микрорайоне разрушений не так уж много. «Основные руины на Международном. Там, вдоль проспекта, много рухнувших, сгоревших в бомбежках домов».

Из радостей первых дней: все говорят по-ленинградски. Это чувство языка – чистого, вновь обретенного после долгой разлуки – осталось на всю жизнь.

Первого сентября она пошла в пятый класс (никакого «разрешения» не потребовалось, обошлись свидетельством о рождении и справкой о прописке). Собирая дочь в школу, Капитолина купила ей юбку, туфли и пальто. Все ношеное, с барахолки. Барахолок в городе много. Ближайшая от дома за Обводным каналом. (Теперь на этом месте автовокзал.)

Продуктовые карточки еще не отменили. «Нет, было не голодно, с блокадой, конечно, не сравнить, но… – мама пытается выразить мысль точнее. – Есть хотелось всегда». Подкормиться удавалось в школьной столовой, «съесть пустой суп или кашу. Из наших детских карточек вырезали мелкие талоны – на 10 или 20 грамм крупы».

В середине сентября Капитолина попала в больницу со страшными ожогами. Беда случилась на заводском дворе. Поперек двора вырыта канава – на дне трубы, голые, не присыпанные землей. «Чтобы перейти на другую сторону, все туда спускались. Однажды, никого не предупредив, рабочие пустили пар. Горячий, под давлением. Гнилую трубу прорвало». Ноги ошпарило до колен, до мяса, до адской боли. Следующие полгода она провела на госпитальной койке (госпиталь в районе Большой Зелениной, в здании средней школы). Лекарств по большому счету не было: ни таблеток, ни заживляющих мазей. Эффективных анальгетиков тем более. «Чем-то, конечно, мазали… Такое лечение бабушка называла: завяжи и лежи». Лежала, терпела.