Бьянка Мараис - Пой, даже если не знаешь слов

– Такой маленький зверек, который стреляется в людей иголками. Все же это знают.

– А… – Если Морри и не вполне понял, какое отношение стреляющий иглами зверь имеет к бутербродам, то никак этого не показал. Он занялся изготовлением сэндвича, залезая одним ножом то в арахисовое масло, то в банку с джемом, перемешивая одно с другим.

Покончив с едой, Морри взял картонку, вылезшую из фотоаппарата, и подставил под свет, разглядывая. Он обращался с этой штукой как со священной реликвией, на лице было написано благоговение.

– Смотри. – Он протянул фотографию мне.

– Уже проявилась? У моего папы это обычно занимало две недели.

– Я же сказал – это моментальный фотоаппарат.

– Мусор, – констатировала я, поглядев на снимок.

Моррис вздохнул:

– Кругом одни критики.

23 июня 1976 года

Соуэто, Йоханнесбург, Южная Африка

Сегодня восемнадцатый день рождения Номсы, но вместо того, чтобы праздновать ее рождение, мы с Андилем стоим перед полицейским моргом, ожидая, что сейчас нас позовут на опознание. Мы ждем перед уродливым кирпичным фасадом этого здания с четырех утра, и, несмотря на ранний час, мы не первые: перед нами с десяток семей, не меньше.

Легкий морозец. Я накинула на голову два покрывала, обмотала ими плечи – и все равно дрожу, от холода и ужаса. Кто-то развел костер в железном чане, пламя стреляет, и по лицам стоящих вокруг меня людей мечутся тени. Мы похожи на бедные проклятые души, сосланные в ад, страдать. А может, мы и правда в аду.

Андиль отходит от меня, чтобы поговорить с женщиной, стоящей в очереди впереди. Я узнаю ее. Нотандо Ндлову пришла искать свою дочь, Фумлу. У нас с ней есть хоть какая-то надежда, потрепанная, как изношенное покрывало, но за нее все же можно уцепиться – и это больше, чем есть у Лунгиле. Я слышала, что ее сын Сифо умер. Как мне хотелось ошибаться, когда я глядела на этого мальчика и чувствовала, как выгорает его жизнь. Я не могу смотреть в глаза Нотандо. Я не могу видеть му´ку в них и отворачиваюсь, ожидая, когда вернется Андиль.

Он приносит уже известное мне:

– Брат Сифо, Асанда, многих расспрашивал. Он сказал Нотандо, что с Номсой и Фумлой все время видели какого-то мужчину.

– Какого мужчину?

– Он не знает. То ли из Африканского национального конгресса, то ли из Панафриканского конгресса. Он с марта не появлялся на людях. Асанда говорит, что этот человек живет в Мофоло. Мы пошлем кого-нибудь проверить.

Я киваю, стараясь не показывать своей надежды.

Через несколько часов после рассвета по очереди прокатывается тихий гул, и Андиль кладет руку мне на плечо. Морг вот-вот откроется. Скоро мы узнаем, лежит ли тело Номсы среди тех, что ждут опознания.

Дверь открывается, и голос изнутри кричит:

– Заходить по одной семье. Ждите, когда вас позовут.

Еще только девять утра, а мы ждем уже пять часов. Очередь теперь такая длинная, что заворачивается вокруг здания. День будет долгий.

Первая семья входит внутрь. Очередь движется медленно, люди в первых рядах не пытаются расспрашивать выходящих из дверей морга. Слова не нужны. Одни матери рыдают, их глаза ничего не видят от ужаса и нежелания поверить в случившееся. Другие молчат – потрясение от потери слишком велико. Иных надо вести под руки. Ноги не держат этих женщин – столь тяжек груз осознания, что их дети никогда уже не вернутся домой, никогда. Нотандо выходит из морга с сухими глазами. Она смотрит на Андиля и качает головой: Фумлы среди тел нет.

Когда подходит наша очередь, Андиль обхватывает меня за плечи, но я мягко сбрасываю его руку. Я хочу держаться с достоинством. Я вхожу и направляюсь к стойке. За стеклом стоит, склонив голову, белый полицейский. Я кашляю, но он не смотрит на меня. Делает вид, будто меня тут нет.

– Доброе утро, сэр, меня зовут…

Не поднимая головы, мужчина вскидывает руку:

– Я к вам еще не обратился. Ждите, когда освобожусь. – Он качает головой и бормочет: – Geen fokken maniere, hierdie kaffirs [44] Никакого, нахрен, понятия у этих черномазых ( африкаанс ). .

Я молчу. Полицейский что-то пишет на листе, неторопливо выводит слова. Выдерживает паузы между предложениями, и хотя я читаю вверх ногами, но вижу, что три слова он написал с ошибками. Я не решаюсь поправить его. Часы на стене отсчитывают минуту, потом еще две; полицейский продолжает водить ручкой по бумаге со скоростью улитки. Наконец документ, видимо, готов; полицейский тянется к штемпелю, и еще минута уходит на печать и подпись.