Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Снаряды попали в трапезную храма, в крышу. В трапезной ежедневно кормили ровно тысячу человек – старух и стариков, которых лишили пенсий шесть месяцев назад. Опять стали бить по храму, и мы скатились в подвал – там была молельная, как у первых христиан-катакомбников, укрытая от небесного гнева миллионом тонн кирпича, из которого сложен собор. В молельной на полу сидел мальчик лет десяти, а мама гладила его по голове, когда наверху грохотало особенно сильно. И мальчик закрывал глаза в какой-то блаженной истоме. Следующая серия снарядов легла метрах в ста от храма, за детской площадкой, в фасад углового дома. В этом доме на первом этаже было ателье или какой-то магазин женской одежды. Я запомнил, как хозяйка этого магазина стояла перед развороченным входом, на стекле, среди валяющихся манекенов и плакала навзрыд, содрогаясь всем телом, а муж обнимал ее и гладил по голове как маленькую. А вокруг продолжали падать снаряды, но они не обращали на них внимания. Для них это было самое последнее горе.

Собак на войне жальче всего – они ничего не понимают и уж точно меньше всего виноваты в происходящем.

Дебальцево освободили день назад, по городу еще лазали остаточные группы окруженцев. В одном из подвалов сидели обгадившиеся бойцы «Азова» и пытались вести по садящейся рации переговоры о судьбе своих шкур. Ровно три раза нас чуть не пристрелили ополченцы, приняв за ускользающих из окружения. Перепутать было несложно – огромные нашивки-мишени «Пресса» мы не носим на брониках с лета.

Все улицы в Дебальцево были усыпаны осколками от «Града». Мы пробили уже третье колесо и долго ждали, пока товарищи справятся с проблемой. Лазали по расстрелянному автосервису, копались в разбитом снарядами шиномонтаже. Искали в битых машинах запаски… Через час начнет темнеть, а про обратную дорогу даже думать не хотелось. Мы въехали в Дебальцево через какую-то сумеречную зону, где не было ни патрулей ополчения, ни блоков. Просто растерянные старики бродили среди разбитых домов.

Кто мог там прятаться в лесопосадке и промзоне? Да кто угодно, в том числе те, кому для продления жизни нужны гражданская одежда и машина с беспалевными московскими номерами. Нас уже наругали за этот стремный путь и строго наказали ехать так, как ездят все. Но проезжий тракт обкладывали из гаубиц и «Градов» уже второй час, и конца-края этому цугцвангу не было. Водила, беззлобно матерясь, вертел принесенное колесо и так и сяк – в нем было на одну дырку больше. Спина его под бронежилетом взмокла, и черные пятна выползли за кевлар и броневые пластины. Я жмурился на солнышко, медитировал, пока что-то влажное, похожее по ощущениям на перезрелый выкупанный персик, не ткнулось деликатно в мою ладонь. Громадный цепной кавказец пришел пообщаться. Пес просто сорвался с цепи. Судя по густой шерсти, он всю жизнь жил на улице. Я представляю, какой он был злой и недоверчивый сторож… А вот, оказалось, не может без людей. Даже чужих.

Осмотрел собаку – шерсть чистая, расчесанная кустами и жесткой степной травой, промытая снегом. На шее – ожерелье из репьев, там, куда не доставали зубы. Лапы целые, и это было странно для города, засеянного битым стеклом.

Я гладил пса, и тискал, и целовал в макушку… А он долго лежал, привалившись к моим ногам боком. И тут меня резко прорубило. Со своей природной сметливостью и хозяйственностью, граничащей с жадностью, я утащил с украинских позиций здоровенный ящик сухпаев ВСУ. Пес растопил мое сердце без остатка. Дрожащими руками я стал рвать «сниданки» и «обiды». Консервы были мороженые, каменные. Не выдалбливались даже ножом, но пес справился. Вылизав банки языком-лопатой, он совершенно реально собрался уезжать с нами, заняв исходную у задней правой двери. В принципе, он бы поместился на заднем сиденье, только окно бы пришлось открыть – для его большой мохнатой головы. Но пса мы взять не могли, конечно. Машина была загружена доверху. Пса уже бросили один раз и тоже перед этим что-то объясняли, наверное… Теперь пришел мой черед. Я очень убедительно растолковал ему, что война закончилась, его хозяева вот-вот вернутся и чтобы он шел скорее домой и ждал их. Такая уж у него собачья доля. И еще сказал, что мы с Шурой тоже псы войны и у нас где-то далеко есть дом и там нас крепко-крепко ждут те, кого мы любим. И главное – не потеряться на этой планете. Поэтому кто-то должен ждать дома – там, где начало начал нашей жизни, ее константа, старт и отправная точка. Я не сомневался, что он меня поймет. Я умею с собаками говорить. Бывалоча летит такой на меня – уши вразлет, гавкает, конь-огонь, а не собака. А я ему: «По какому вопросу лаем? Что случилось? Жалуйся, пожалуйста, я слушаю». И ведь реально начинают жаловаться на свою собачью долю. На том мы и расстаемся обычно. По крайней мере на спину мне никто не прыгал с рычанием.