Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Такой и становится наша жизнь с возрастом, Лиз? Наши ум и тело перестраиваются, чтобы потесниться?

Мое тело точно меняется – я теперь старая карга, худая как щепка, с нечистой, покрытой пятнами кожей. Приступы лихорадки не прекращаются, и приходится принимать хинин: мне сказали – это малярия. Дома ею никогда не болела, наверное, благодаря профилактическим мерам доброго доктора Розарио.

Пиши мне, Лиз. Рассказывай о Джереми. Ты зовешь его Джемом или Джимми? Сколько детей собираетесь завести? Хоть бы целый выводок, будут Мышкину младшими братишками и сестренками. Надеюсь, вы не станете повторять эксперименты Берил с платоническими отношениями.

Что до меня… та часть моей жизни осталась в прошлом. Осталась навсегда, и у меня нет ощущения, словно мне чего-то не хватает, говорю себе, что так легче. Я больше не горюю по Бриджену, даже в минуты душевного уныния. Это как если бы я смотрела издалека на себя прошлую, столь же чуждую мне, как какая-то женщина на киноэкране, и я наблюдаю за романтическими излияниями экранной героини, оторопев от того, как она может так обманываться.

Но я не буду об этом думать. Не буду думать о любви, или полиции, или опасностях. Не буду думать об армиях в дальних краях. Все это пройдет. Не буду тосковать и тревожиться о вас. Буду думать только о тебе и Джереми и свадебных колоколах. Проведите свой свадебный месяц здесь! Я подготовлю для вас полог из голубых лотосов и кровать размером с теннисный корт, которую застелю тончайшим белым хлопком, и за ужином буду угощать вас сладкими апельсинами и запеченной целиком уткой. К тому времени здесь будет ВШ: он вышел из тюрьмы и уехал на несколько месяцев на Яву, – он исполнит для вас свадебный марш, в храме будут танцы и праздник, ты оденешься в золото и парчу, будешь такой красивой, что Джереми упадет без чувств. Ты вернешь его к жизни поцелуем.

С огромной любовью,

всегда твоя,

Гая

4 марта 1940 г.

Дорогая Лиз!

Как поживаешь? Очень давно не получала от тебя писем. Может, их почтовый ящик проглатывает? Когда я была ребенком, я представляла стоячие почтовые ящики чудовищами с открытой пастью. Где-то в глубине души я до сих пор в это верю. Куда деваются письма, когда мы их туда бросаем, как им вообще удается куда-либо попасть – приходится воспользоваться таким количеством поездов, кораблей и дорог, прежде чем они доберутся из Мунтазира в Тджампухан. Я возвращаюсь из хижины, где работаю во второй половине дня, раскисшая от жары и противная, и иду прямо к Ни Вайан, и, когда она мотает головой (ей известно, о чем я, не произнося ни слова, ее спрашиваю), сердце мое сжимается. Но я не раскисаю и говорю: может, завтра. Мой отец умер рано, но оставил мне эту часть себя: негасимое пламя, которое освещает меня изнутри и обещает, что все наладится, тучи рассеются. Письмо от тебя придет завтра или послезавтра, или, может, послезавтра ты объявишься здесь собственной персоной, будешь сидеть с Джереми, курить свою длинную сигарету, демонстрировать мне свой новый шелковый саронг, пока будет Мышкин спускаться вниз к реке, чтобы наконец лично познакомиться с Сампихом. (Я тебе когда-нибудь рассказывала про Сампиха? Он как-то спас Колина, когда тот тонул, – он прекрасный танцор, протеже ВШ.)

Как же часто Мышкин писал мне о Сампихе, когда все-таки садился за письма. Сейчас пишет совсем редко. Я считала – надеялась, – что такого отчуждения не случится или что я успею привезти его сюда еще до того, как оно произойдет. Ничего у меня не выходит – продаю куда меньше, чем надо, копить толком не получается.

Теперь, когда готовить мне тяжело, Ни Вайан переживает, трясется надо мной, но голода я не чувствую. Хотя мне ужасно хочется самосов! Вчера проснулась, ощущая аромат горячих самосов Нандурама, – это было необъяснимо. Должно быть, они мне приснились. Интересно, ела ли я их во сне. Очень на это надеюсь. Единственное, что мне сейчас по душе, – это фрукты. Ем мангостины – они кисло-сладкие, их вкус я еще могу распробовать.

ВШ вернулся довольно давно и потратил уйму времени, чтобы расчистить свой сад. Он приехал с папоротниками, кувшинками и многими другими растениями и с тех пор был совершенно поглощен выкапыванием для них нового пруда – сейчас он готов, обложенный камнем, очень простой. Я и не предполагала, что там есть что улучшать, но этот пруд дарит ощущение безмятежности, когда на него падает свет; цвет его меняется на протяжении всего дня. Я сижу рядом с ним по вечерам со стаканом чая и наблюдаю, как все занимаются своими делами. Снова раздается низкий, счастливый гул привычного течения вещей. Случилось страшное – но теперь все в прошлом и жизнь опять вернулась в свое русло. На другой веранде старуха – мать Ни Вайаны – растянулась и дремлет, холмик ее живота мягко поднимается и опадает. Рядом один из тех мальчишек, что постоянно тут ошиваются, начищает свой крис – декоративный кинжал, который они повсюду носят с собой. Когда-нибудь привезу тебе его уменьшенную версию, будешь им письма вскрывать.