В Хижняк - Конец черного лета

Но шло время, Нечаев знакомился с людьми, окружавшими его, их жизненными дорогами, нередко — их сокровенными мыслями и совсем другие чувства овладевали им. Нет, нельзя из-за боязни упустить кого-то из врагов совершать несправедливость по отношению к друзьям или просто к тем, кто ни в чем не виноват. Тогда ведь теряется смысл дорогого каждому из нас и великого самого по себе слова «справедливость». С другой стороны, и Нечаев это хорошо понимал, разве можно было найти совершенно правильное решение по его «делу»? Еще неизвестно, как поступил бы он сам, доведись как чекисту расследовать подобное дело. Еще неизвестно… А ведь в трудное и опасное для страны время или период, сразу следующий за ним, таких дел немало, и особенно нежелателен любой промах в поиске и обезвреживании действительно врага. Выходит, какие-то издержки неизбежны? А может, есть другие пути?..

Такими мыслями, длительными размышлениями над сложностями жизни и ее многогранными проявлениями был заполнен короткий досуг Василия Захаровича Нечаева там, в Баранихе, на краю континента, а порой казалось — и земли. Теперь же он, сидя с молодым Завьяловым за столом, уставленным разносолами, думал о том, как в сущности избирательна наша память, как не любит она долго мучить нас плохим, а быстро и скоро, словно стая дельфинов своего раненого товарища, выносит на поверхность в основном приятные, согревающие нас воспоминания. Да вот, хотя бы сегодняшний вечер: уже больше часа ведут они с Завьяловым разговор о прошлом, а ведь еще никто из них даже не коснулся, просто на ум не шло, чего-то неприятного, мерзкого, грубого, того, чего временами хватало обоим с избытком. Со стороны можно было подумать, что два приятеля — молодой и старый — обмениваются своими впечатлениями после, скажем, длительной командировки или летнего отдыха в шумном и разноликом обществе на каком-нибудь диком пляже, а может, в студенческом спортивном лагере на берегу моря, да мало ли еще где. Такой сторонний слушатель мог бы подумать еще и о том, что командировка эта или отдых прошли довольно успешно и даже весело — так оживленно, с иронией и шутками, обменивались собеседники увиденным и услышанным недавно. И даже когда Василий Захарович ненароком затронул такую мрачноватую тему, как человеческая зависть и ее проявления, Федор неожиданно подхватил и развил ее, но совершенно в неожиданном направлении.

— Я согласен с вами, Василий Захарович. Чужая зависть, нередко по самому мелкому поводу, и мне мешала, раздражала иногда, чаще всего удивляла самим фактом своего возникновения, что называется, на ровном месте. Но главное совершенно не в этом. Меня до сих пор поражает, заставляет мысленно возвращаться в прошлое как раз обратное явление, я бы сказал, железный закон колонии: никогда и ни в чем не завидовать тому, кто выходит на свободу. Правда, интересно? И причем, это скорее не закон, а искреннее, неподдельное состояние подавляющего большинства, если не почти всех без исключения, осужденных! Вам не приходилось с этим встречаться?

— Пожалуй, не приходилось, Федор. Странно слышать это… Напротив, в те годы, я помню, открыто даже завидовали тем, кто освобождался. Так нередко и говорили: «Завидую я тебе, друг милый, ох как завидую. Мне-то еще вон сколько осталось…» Но это еще хорошо, бывало и так, что за несколько недель или даже дней до освобождения человека кто-то из черных завистников мог и пакость ему устроить. Всякое бывало, Федя… Что же это теперь за феномен «антизависти», как ты мне рассказываешь?

— В том и дело, что сам я до сих пор удивляюсь и, честно говоря, не могу понять окончательно, почему это именно так. Казалось бы, самый раз появиться и проявиться чувствам зависти или недоброжелательства, ведь начинаешь свободную жизнь не ты, а кто-то другой, да еще, конечно, ты уверен, мало заслуживающий этого… И вы знаете, Василий Захарович, что большинство людей там далеко не ангелы, с характерами и судьбами трудными, непростыми. Так что ожидать от них проявления каких-то добрых чувств часто не приходится. И вдруг такое всеобщее понимание, сочувствие, более того — радость по поводу радости другого… Представляете, даже «отрицаловка» переставала донимать кого-то из своих врагов, если ему оставалось, скажем, три месяца до освобождения, те три месяца, в течение которых он имеет официальное право не стричься и даже получает официальную справку в связи с этим. Так вот, этот человек мог теперь чувствовать себя значительно спокойнее и увереннее. Зная, что окружающие относятся к нему с пониманием и скрытой заботой, о которой он, конечно, догадывается, и опять-таки при этом нет ни тени зависти или недоброжелательства.