В Хижняк - Конец черного лета

— Поверьте мне, так не бывает. Какая-то правда в приговорах ведь есть. Что же, вы не крали совсем?

— С этим не спорю. Чаще в них все правильно. — Евгений Петрович уже был не рад, что позволил себя втянуть в неприятный для него разговор. Пересилив свое недовольство, он ровным и внешне равнодушным тоном продолжал:

— Крал не я — крали другие. Но ворам показалось, что в компании со мной им будет веселее и как-то легче.

Натан Моисеевич внимательно смотрел на Дальского. И, вероятно, хотел задать еще один вопрос, но не решался. Он отметил, что этот интеллигентного вида человек с плохо скрываемой горечью рассказывал о своем деле. И все же одесское любопытство взяло верх:

— Скажите, прошу, вы, часом, не по цитрусовым специализировались?

Завьялов, говоривший в это время с кем-то другим, услышал этот вопрос и громко расхохотался, чем в немалой степени удивил своего собеседника.

— Да что вы! — выставил ладони вперед Дальский, словно упираясь в невидимую стену. — Я специалист по архитектуре и живописи. А украдена была ценнейшая картина.

— Стоп! — вскричал Натан Моисеевич. — Я вас знаю. Нет, я вас не знаю, но знаю тех, кто украл вашу картину. Их было двое… так?

— Так, — растерянно повторил Дальский.

— Да, их было двое: один высокий брюнет, второй, который блондинчик, низенький. Так, да?

— Так…

— Ну так вот. Я ехал с ними, как сейчас говорю с вами, в одном «Столыпине». Они всю дорогу рассказывали и мне, и кое-кому еще — правда, тех я совсем не знаю — эту таки веселенькую историю и ели, заметьте себе, мои консервы. Они их так ели, что от моей тушенки только писк остался, да. В Чите они сошли, вернее, их сняли в лагерь. И знаете, что они мне сказали на прощанье?

Дальский похолодел, замер.

— Что же они сказали? — прохрипел он.

— Они сказали, что оболгали — оклеветали вас, иначе бы им дали более тяжелые сроки.

— О, господи! — прошептал Евгений Петрович. — Не дай сойти с ума от всего этого.

Его затошнило, в сердце ударила резкая боль. Натан Моисеевич засуетился, лихорадочно стал шарить по карманам и наконец извлек из них пузырек, но не накапал, а плеснул из него в стакан мутновато-коричневую жидкость.

— Выпейте. Это очень сильное лекарство. Американское…

Он уложил Евгения Петровича на нары.

— Потерпите, голубчик. Уверяю вас, это не инфаркт. Сейчас уже все пройдет. О, это очень дорогое лекарство, поверьте, но для меня никогда не существовало дорогих вещей. Я всегда немножко презирал деньги, и сейчас это очень хорошо подтвердилось: что теперь для меня в них толку? Самым интересным я считал процесс добывания денег, сам процесс.

Натан Моисеевич еще о чем-то говорил, но Дальский его не слышал..

Почти полтора месяца пролежал Евгений Петрович в медчасти после не очень тяжелого инфаркта миокарда. Первую неделю возле него постоянно находились Федор, дядя Сережа и даже Натан Моисеевич. А когда Дальский был выписан из больницы, он сразу же написал Юлии и, переслав ей письменные показания одессита, просил добиться приема в Прокуратуре СССР и оставить там заявление с просьбой о возвращении его дела на повторное расследование.

Тяжкими были дни ожидания. Евгений Петрович еще не выходил на работу и, чтобы скоротать время, начал приводить в порядок свои записки.

Как-то Федора вызвал начальник отряда.

— Вот что, Завьялов, не заняться ли тебе более серьезным делом? — спросил Иван Захарович, как всегда, внимательно его разглядывая.

— Каким же более серьезным, если не секрет?

— Понимаешь, решили мы назначить тебя бригадиром на участок покраски комплектующих деталей. Раньше ты сам за себя отвечал, а теперь, если, конечно, не струсишь, возьмешь на себя ответственность еще за сорок человек.

Федор мял в руках зековскую шапчонку «а ля Де Голль» (очень уж она была похожа на фуражку маршала) и о чем-то напряженно думал.

— Чудно… Федор Завьялов — бригадир, — он пожал плечами и улыбнулся.

— Ничего необычного в этом нет, — Иван Захарович вышел из-за стола и подошел к Федору. — Энергии у тебя — море, а использовалась она до сих пор чаще всего вхолостую. Да что энергия! Ты сам весь до недавнего времени не туда клонился. Может, это и не педагогично, но я прямо скажу тебе: в колонии ты входишь в небольшое пока число людей, которые, я убежден, полностью встали на правильный путь и близки к истинному исправлению.

Федор с удивлением слушал обычно немногословного, даже порой скупого на слова, а тем более на похвалы Ивана Захаровича, который умел быть сдержанным и не любил особых откровений в беседах со своими подопечными. Но вот сегодня…