Александр Ольшанский - Китовый ус

А потом, когда остался из посетителей в этом вагоне один и официантка просила его покинуть заведение, с чем он упрямо не соглашался, столик окружили какие-то мужики в белых куртках и форменных кавказских фуражках с длинными козырьками. Степан понял, что здесь он чужой, пошел искать свое купе, в котором вместе с ним ехали гривастые парни, не то туристы, не то студенты с гитарой и чистенькая старушка, спешившая в Таганрог мирить зятя с дочерью. Теперь она, увидев попутчика, охнула удивленно, вытащила из авоськи блестящий термос, развинтила его, налила в крышечку какой-то напиток и стала отпивать маленькими глотками, глядя, как Степан стремился на вторую полку, и больше не делилась с ним сомнениями насчет будущего дочери. Гривастые парни в соседнем купе мучили гитару и кричали песни…

— Вставайте, сейчас ваша станция, — сказала проводница, протискиваясь боком в купе и раскрывая билетницу, похожую на обложку меню, только со множеством карманчиков.

Степан спустился вниз, стал готовиться к выходу. Старушка следила за ним из своего угла, развинчивала и завинчивала термос. «Он у вас волшебный, что ли?» — хотел спросить он, потому что старушка пила и пила из него, но не спросил, заметив в глазах спутницы осуждение. Он снял с багажной полки чемодан и китовый ус, завернутый в бумагу и обвязанный шпагатом, буркнул принципиальной старушке и гривастым «покеда» и вышел.

В тамбуре стояли две молодые женщины с плетеными корзинами. И женщины, и корзины пахли клубникой. Проводница поправила берет, глядясь в стекло двери, спросила у молодиц:

— Почем продавали в Харькове?

— Полтора рубля кило, — бойко ответила молодуха. — А под конец спустили по рублю. Будь она неладна, стоять с ней да таскаться по поездам. У нас по восемьдесят копеек нихто не берет. Донбасс як наедет на своих машинах — есть торг, а не наедет, куда ж ее девать. Приходится везти, да и своих трудов жалко.

— В Москве сейчас она по два пятьдесят…

— Нэ хватало, шоб нас черт в Москву понес! Хватит з нас и Харькова!

— Якобы билет бесплатный, — мечтательно сказала ее напарница. — Да местов побольше свободных. Железнодорожникам дають разовые, так они аж в Ленинград возят…

Слушая молодиц, Степан Былря усмехался. Они говорили не по-русски и не по-украински, а на том смешанном языке, который не имеет своей грамматики, никем не признается, в том числе и самими говорящими на нем, и почему-то ими же ревностно оберегается. Попробуй заговорить чисто по-русски, и тут же все скажут: «Ты дывысь, а вин на «г» чэшэ», а по-украински — «Да, он щирым украинцем стал». Короче говоря, на этом диалекте здесь шутят, вполне можно было услышать такую фразу: «Одна баба лезла, лезла, лезла по лестнице, та як упадэ з драбыны [1] Драбына — лестница (укр.) . ».

Притормаживая, поезд опускался в низину, потом вырвался на простор, открылся справа луг с маленькой речушкой, в которой плавали утки и копошились ребятишки. Замелькали первые улочки, хаты в садах, вдали, под двугорбой горой, виднелся город, окутанный маревом или пылью, а может, тем и другим.

Зашумели тормоза. Вагон еще не остановился и проводница не успела поднять откидную площадку, как к нему ринулись клубничники с корзинами, скрипящими от тяжести. Пропуская молодиц, Степан замешкался, навстречу ему лезла раскрасневшаяся баба с азартными глазами, не удержалась за поручень и ради своего равновесия опустила ему с размаху корзину на ногу.

— Ох, уж эта мне станция. Дайте сойти людям! — закричала проводница.

Звонко брякнул колокол. Поезд еще не тронулся, а провожатые — мужчины и подростки — уже пошли по своим делам. Они не махали женам и матерям, сестрам, уезжавшим в Горловку, Константиновку или Донецк продавать ягоду. Это было будничным делом, нечего на него чувства тратить…

Электровоз басисто рявкнул, вагоны покатились, быстро набирая скорость. Вдогонку им помчались отставшие пассажиры, покупавшие тут же, на перроне, жареных уток, яйца, клубнику, подсолнуховые семечки и гарбузовые, то есть тыквенные, черешню, по-местному — шпанку, искусно привязанную за хвостики к палочкам. Кто-то уронил бутылку с фруктовой водой или шампанским, и она взорвалась как граната, брызнула осколками. Сгорбленная бабка, торгующая семечками, прежде чем повернуть голову в сторону взрыва, ловко осенила себя крестом…

В переулке, где жили мать и брат, было тихо и душно от разогретой травы и ольховых кустов, растущих вдоль дороги. Пахло смородиновым листом, клубникой. Рядом с дорогой в высокой осоке бежал ручей, поделенный на несколько запруд — к ним по вечерам земляки Степана прилаживали насосы и поливали огороды.