Александр Ольшанский - Китовый ус

Ольховую рощу окутал фиолетовый туман — так всегда кажется в холодную пору, потому что у ольхи на зиму остаются такого цвета сережки. На болоте не везде подмерзло, под снегом, ненадежно похрустывала корка льда. Прыгая с кочки на кочку, он все-таки промочил валенки.

На краю болота ему показалось, что шалаш цел, но когда добрался до него и после опасных родников поднял голову — увидел лишь голый его скелет из соснового топорника. Валялись ольховые ветки и хвоя. Он догадался: это Гаврюха взял здесь лишь одну тощую вязанку сена для коров…

Впервые за железной дорогой он брел, не прислушиваясь к тишине Змиевского, не видя сосенок, стройных, как невесты, в снежных богатых нарядах. Перед глазами стоял скелет шалаша, он слышал, как семипудовое дитя природы разрушает его, как складывает шуршащее сено, пахнущее летом, дымом костра…

И показалось ему тогда не таким уже несомненным утверждением, что природа облагораживает человека. В известной мере, для людей, живущих вдали от нее, думал он, это истина. Истина — до каких-то пределов, как и для тех, кто трудится среди природы, не очень-то задумываясь всерьез, что она облагораживает их. Но насколько это утверждение истинно для таких, как Гаврюха, потерявших облик человеческий в одиночестве за железной дорогой или во многомиллионном городе? Неужели прародительница только и ждет, что человек начнет делать то, что хочется, перестанет сопротивляться своему изначальному, укрощать в себе волей, духом и культурой вечно дремлющего зверя? И неужели даже в том, что у человека всегда мечта жить среди природы, есть ее, прародительницы, и зов, и предупреждение: оглянись назад, человече… Не забывай: ты один из всех живых существ захотел стать разумным, я позволила — ну и будь им… Я даровала человечеству вечность через смену поколений, а ты всю жизнь, и в этом вся история твоя, раскрываешь мои тайны, добиваясь власти надо мной. Но если ты и узнаешь все тайны, познаешь до конца законы, по которым развивается и изменяется все сущее и твой дух, если ты, наконец, против моей воли добьешься — а ты добьешься, на то ты и человек, — вожделенного бессмертия, все равно ты будешь жить по моим законам… И, устав от бесконечности и однообразия существования, каждый из твоих потомков пожелает умереть по моему закону. Власть моя над тобой не безгранична, что в твоей власти, то человечье, а что нет, то — в моей… Но моя власть над тобой вечна!..

…В следующем году, идя на луг, он увидел в руках Гаврюхи что-то напоминающее старую потрепанную книжку. Читает?! Он обрадовался: в конце концов должно же остаться в нем что-то человеческое, нельзя же из года в год быть в обществе только одних коров, ведь когда-нибудь должно же прийти желание узнать, чем живут другие люди, ну хотя бы — как действовал Штирлиц или какой-нибудь капитан Шопот. Все-таки удалось, торжествовал он, сыну или дочерям, когда они наведывались домой, пробудить интерес к книгам! И он уже предчувствовал удовольствие от разговора с ним — ведь ему не приходилось никогда говорить с Гаврюхой, и уже стыдился своих мыслей о природе…

Но то, что увидел он, подойдя ближе, потрясло его больше, чем вид поруганного шалаша. Гаврюха сидел на скамеечке, которую таскал с собой для удобства, и, умиротворенно поглядывая на неторопливо пощипывающих траву животных, отламывал зачем-то края высохшего, побелевшего от времени кизяка…

«Жили-были два брата»… — сочинял о себе сказку Степан Былря, покачиваясь за столиком в вагоне-ресторане, и, мрачно глядя на публику, которая виднелась в табачной дымке, успокаивал официантку, тревожно посматривающую на него. «Все будет путем, мадам», — говорил он ей, поднимая толстую тяжелую ладонь и бросая ее на стол, отчего на нем позвякивали фужеры и бутылки — пустые и полупустые и даже те, с лимонадом, которые стояли в гнездах хитрого приспособления возле занавесок. Ладонь он, если уж говорить точно, не бросал, она сама падала, и само звенело всякое здесь стекло…

«Жили-были два брата, — продолжал он сочинять сказку. — Один не знал, зачем он живет, а второй — не догадывался. Когда их спрашивали, зачем они живут, отвечали: как зачем, все живут — и мы живем. А как же… Один брат поехал ходить по морям и океанам, ловить сайру, рыбу терпуг и рыбу-кит бить, а другой — никуда не ездил, работал на фабрике, красил мебель и свою жизнь украшал, улучшал, личным занимался обустройством. А тот, что по морям ходил, за романтикой гонялся, а поскольку только бьет китов девять месяцев в году, а три месяца мыкается на берегу, думает все, зачем живет. Ни кола ни двора у него — одни санатории да пансионаты. Есть, правда, один бабец, по спецификации Светлана Ивановна, учителка, в Сочах ждет его. Дождется, ясное дело, вот только заедет он к брату Андрею и отдаст китовый ус Ленке Цыганке. Обещал же, а раз так, слово у Степана Былри — закон, железо. Сказано — сделано. Полтора метра уса получай…»