Александр Ольшанский - Китовый ус

— Я? — удивился Шишкин. — Не согласен. Какой из меня бригадир? Лучше тогда рабочим.

— Ну иди рабочим, к Варе Дубининой, — равнодушно сказал Строев.

Теперь, много лет спустя, плохо помнил свою работу на путях, наверное, потому, что не любил ее и не смог полюбить. Нужно было идти, и он пошел. Он научился укладывать шпалы, таскать и равнять рельсы под командой Вари Дубининой, кричавшей на всю округу: «Иии — раз! Иии — два! Иии — раз! Иии — два!» Научился с трех ударов вгонять костыль, сверлить и резать рельсы и радоваться каждому десятку метров восстановленного пути. Эти метры ложились на старое полотно, которое проходило через низину с лугом, через ольховую рощу, заснувшую в облаке промозглого тумана, поднималось на подъем, на песчаные бугры, а затем ровно и прямо, как стрела на карте, разрезало вековой бор, тянувшийся на полтора десятка километров, до разъезда Буерачного.

Сейчас проехаться до Буерачного — душа поет. Едет Пармен Парменович за грибами в конце лета, на рыбалку под выходной, стучит электричка в чистом, нарядном сосновом лесу, — и не верится, что здесь в послевоенную пору голодные строевцы, в основном женщины, шпала к шпале, рельс к рельсу проложили линию.

И всякий раз вспоминается ему бедовая Варя Дубинина, с огрубевшей на ветру кожей и оттого похожая на мужика. Она ругалась матом с подопечными, мастерами, начальником поезда, курила махру.

— Ты бы, Варвара, перестала гнуть-то, — сказал ей как-то Шишкин.

— А с ними, чертями полосатыми, иначе нельзя. Буду я перед ними сопли распускать, — отмахнулась она.

— Прекрати, Варвара. Поставлю вопрос…

— Слушай, парень, — оборвала она его, — я на фронте воспитанная. Так что ты меня на бюро не бери — я не то видывала, мать-перемать… А не по нраву у нас — катись к…

Однажды Варя выгнала из теплушки какого-то начальника. Женщины после работы устроили погром насекомым, и когда начальник открыл дверь и застыл на пороге, не понимая, что происходит, Варя подошла к нему, повернула лицом в обратную сторону и с матерком вытолкнула вон. Конечно, начальник мог принять это за шутку и не обидеться, но он обиделся и вызвал к себе Шишкина.

Пармен Парменович, предчувствуя что-то неладное, вошел в теплушку Строева и увидел приехавшего, — сидел за столом начальник поезда, перед ним лежала форменная фуражка, а сам он, в расстегнутом кожаном пальто, слушал Строева, который, стоя перед ним навытяжку, оправдывался.

— Вот и парторг, да? — приехавший, не глядя на Шишкина, зло забарабанил пальцами по столу, рывком поднялся и стал прохаживаться по клетушке строевского кабинета, задевая стоявших кожаной полой. — Должен вам доложить, уважаемые товарищи, — плохо. Работы идут медленно, Мы побывали с товарищем Строевым на Буерачном. Мостостроители в ближайшие месяцы сдадут мост, а вам остается уложить около десяти километров пути. На это вам потребуется при таких черепашьих темпах сколько, а?! К тому же с нового года нужно приступать к строительству вокзала. А потом, что это за порядок, что это за нравы в ваших вагонах?! Меня, представителя политотдела отделения дороги, какая-то баба обложила матом, вытолкнула в спину. Грязь, антисанитария, весь эшелон в пеленках! А наглядной агитации нет, живете как беженцы. Оформите поезд наконец! Кто это должен вам подсказывать, товарищ Строев, товарищ, Шишкин?

Шишкин, пользуясь моментом, когда начальник отошел к двери и стоял к ним спиной, тронул Строева за руку и спросил взглядом: кто это? Тот махнул рукой — потом, мол…

А это был Борис Петрович Самвелов. Вечером, после того как он ушел, Строев и Шишкин составляли проект новых обязательств. Самвелов дал команду проложить до нового года сверх плана километр пути и написать о почине письмо товарищу Сталину… Не ленятся строевцы, хотел возразить Шишкин, жилы рвут, как саперы, бабы работают, только бы лишний рельс уложить, но не возразил: раз Самвелов начальник, его дело — ругать…

— Утром соберем народ и примем, — сказал Строев. — Самвелов пообещал приехать, значит, приедет, я знаю. Да и не километр, а километр семьсот тридцать один метр нужно, чтоб дойти до моста… А письмо, Пармен, по твоей части. Возьми любую газету: посмотри, как там пишут…

Придя домой, Шишкин обложился газетами и стал выискивать в них подходящие абзацы. Затем на свой страх и риск выдрал из какой-то Дашиной тетради двойной лист и приступил к переписыванию. Писал он огрызком химического карандаша, который то и дело слюнявил для выразительности почерка. Он не хотел бы, чтобы за этим занятием застала его Даша — неловко даже говорить: он, Шишкин, пишет письмо Сталину!.. Строевцы поймут: Самвелов требует. Разве Даша поймет? Может, и не засмеется открыто, в глаза, но подумает: захотел Пармен Шишкин тоже славы, вступил в переписку с самим товарищем Сталиным… Мало у того забот, что ли? Ну, ладно, печатают в газетах о больших заводах, так их вся страна знает, а здесь что? Задрипанный какой-то поезд, а туда же… Нет, и не думал Шишкин отправлять письмо в Москву, считая, что оно, конечно, для подъема духа строевцам — нелишне, но всерьез беспокоить товарища Сталина посланием — этого он и в мыслях не держал… Утром, когда Шишкин показал письмо Самвелову, тот похвалил: