Александр Ольшанский - Китовый ус

А нужно ли было вообще подчеркивать свое превосходство? Нет, изменений к лучшему она не ждала, даже радовалась теперь, что детей у них не было. Михаил Викентьевич воспитал бы сына в своем духе, и у него со временем, как у Аделаиды Марковны, проступили бы на коже рыжие пятна, которые стали для Ларисы Никитичны символом людей с дьявольски изобретательным умом, холодным сердцем и мертвой хваткой. Ей казалось, что за дочь она сумела бы постоять, а что с сыном так будет, она не сомневалась. В Михаиле Викентьевиче победила Аделаида Марковна, он нисколько не похож на Викентия Викентьевича, добрейшего человека с умными детскими глазами…

Самолет резко накренился и, описав дугу, быстро пошел на посадку. Чемодан Ларисы Никитичны, стоявший в проходе, поехал вперед, к летчикам, но сосед сумел схватить его за ручку. Подпрыгнув два-три раза, самолет остановился. У Ларисы Никитичны закружилась голова, ее мутило то ли от запаха бензина, то ли от слишком смелых пируэтов, которые только что продемонстрировали летчики. Она настроилась выйти на свежий воздух, но они побыли в Матонино считанные минуты. Самолет опять помчался вперед, и опять Ларису Никитичну будто вознесло на гребень высокой волны, а потом бросило куда-то вниз.

Она схватилась за спинку переднего сиденья, заставляла себя дышать глубоко и ровно, но воздуха не хватало. Не открывая глаз, она интуитивно определила, что земля близко и сейчас снова будет самое неприятное — посадка. И точно — колеса коснулись земли, которая, как батут, швырнула самолет назад, в небо, а он прижимался к ней, и когда все же остановился, Ларисе Никитичне казалось, что они все еще летят.

— Кому в Яругу? Выходи! — услышала она и подумала со страхом, что ее ждет, по крайней мере, еще один взлет и еще одна посадка.

— Вы, ребята, полегче там ручкой. Не так лихо. Видите, женщине совсем плохо, — сказал сосед.

Летчик, совсем еще мальчишка, в фуражке с крохотным козырьком, круто загнутым вниз, уверенно засмеялся.

— Сразу видно — не здешние. Здешние привычны. А лететь нам осталось всего десять минут. Потерпите, гражданочка, немного. — Летчик запустил руку в карман и дал Ларисе Никитичне две таблетки. — Это аэрончик. Театральных конфеток у нас давать некому, так я угощаю непривычных аэрончиком. Не бойтесь, примите — будете проситься, чтоб еще покатали…

Когда нескончаемые, как вечность, десять минут наконец истекли и самолет приземлился в аэропорту, Лариса Никитична первой выскочила из него — ничего не могло быть лучше прохладного вечернего воздуха, густого, синего, пусть даже немного с примесью бензиновых паров, и земли, твердой земли под ногами.

Сосед вынес чемодан и авоську с яблоками, вызвался доставить их на остановку такси.

— Мне лететь дальше, до Москвы, — сказала она, ощущая кожей поток воздуха, прохладный и чистый, идущий, наверное, от речки или озера, и повернулась к нему лицом.

— Тогда мы с вами попутчики. А билет у вас есть?

— Нет.

— У меня тоже. Пойдемте к кассам?

— Дайте мне еще минутку, — взмолилась она. — Хочу надышаться вволю. Еще немножко… Как хорошо.. Ну, хорошего понемножку. Я понесу яблоки…

В зале ожидания, огромном, переполненном пассажирами, сосед нашел свободное место для нее, ушел и вскоре вернулся с кофе в граненом стакане и сувенирной бутылочкой коньяку. Он заставил ее выпить немного коньяку, и тошнота прошла, оставалась лишь слабость, как после жестокого гриппа, да резко, ощутимо забилась на виске жилка. Лариса Никитична узнала, что спутника зовут Виктором Ивановичем, он инженер, проектирует заводские трубы и поэтому назвался трубачом. Они разговорились; Лариса Никитична окончательно пришла в себя, она почувствовала себя как-то уютно и покойно, далеко от мыслей о Михаиле Викентьевиче и Аделаиде Марковне, будто перенеслась в иной мир, приветливый и добрый, в котором все, даже мелочи, приобретало, а может, обнажало свой истинный смысл.

— Очередь занята, я, пожалуй, пойду, — сказал Виктор Иванович.

Когда он ушел, Лариса Никитична посмотрела в зеркало, ужаснулась: страшна она, страшна; сказалось все: и полет на этой этажерке, и то, что у нее дома не было времени привести себя в порядок, и неоновое освещение, которое она ненавидела за то, что придает лицам синюшность, убивает что-то привычное в облике людей, может быть, как раз живое, и она торопливо, словно боясь не успеть, стала пудрить лицо, стараясь скрыть синеву под глазами, и красить почему-то вздрагивающие губы.