Марк Казарновский - Из жизни военлета и другие истории

Все это я подслушал, но нашей фифе — Полинке решил пока не рассказывать. «Успеензех» — как говорила моя мама. А пока родители притворяются, что Евсея видят редко и приглашают всегда в дом церемонно и чинно. Мол, пусть сидят и о книжках рассуждают.

Я уже и раздражаюсь, когда слышу:

— Что вы читаете сейчас, любезная Перл?

— Ах, Шолома Алейхема. — Известен, как же. — А вы?

— Я читаю сейчас очень интересную книгу Литвака Алексеевичуса Вэлвэла. «Мои женщины».

— Фу, вероятно какая-нибудь варшавская пустышка», — говорит Полинка. А сама ни за курями, ни за теленком, ни за огородом не посмотрит. Все Цапля да Цапля.

Я этого фальшивого сюсюканья не выдерживаю, подготавливаю дорогу к быстрому отступлению и только тогда подаю реплику:

— А когда ты, Перл, целуешься с Евсеем? До прочтения книжки или после? — и быстро выскакиваю на улку. Вслед летит или тапочек Полинки или бас-фальцет Евсея:

— Погоди, Цапля, попадешься, трамтарарам.

Но родители ничего не видят. Ничего не слышат. Шепчутся, пусть, мол, дети попривыкнут друг к другу. Особенно к Полинке, которая как старшая и красивая, весьма своенравна.

П таки она отмочила. Неожиданно уехала в Харьков и поступила в училище на зубнюка. И — выучилась. А дальше уже пошла другая эра. Советская. Когда все мы должны неожиданно стать счастливыми, веселыми и строить беспрестанно себе лучшее, лучезарное общество.

А Евсей уехал учиться в Москву и с Перл они больше никогда не встретились.

А теперь, пока не забыл, про среднюю сестру Оню. За ней уже несколько лет ухаживал очень симпатичный парень Исаак, иначе говоря, Исер. На него все поглядывали с завистью, а кумушки со скамеек на нашей улице даже не скрывали зависти.

Дело было простое. Псер был сын владельца единственного в городке универсального магазина. И дом был у него, уважаемого реб Зеликина, каменный, аж об двух этажах. Полы натирались до такого зеркального вида, что даже сняв обувь, проходить по полу было стыдно. Ибо носки оставляли не только четкие пятна от наших ног, до этого исколесивших всю округу не один раз. Но и различные ароматы.

Исер уже несколько лет сватался к нашей Оне. И официально. И неофициально. Семья Зеликиных, как я сейчас понимаю, была без фанаберий. Мол, давайте, дорогие Запрудеры, наш сын вашу дочку любит. Она — его. И вперед. А приданное-шмиданное — да Бог с ним.

Пока проживем как-нибудь с хлебом и маслом, да со шкварками, да с фаршированными шейками. Еще и бедным поможем. Вперед, что тянуть-то.

Но мои родители тянули. Не могли, как объясняла мама, отдать Оню без приданного в богатую, пусть доброжелательную, но — богатую — семью. Это называлось — мезальянс. Вот так оно и происходило уже несколько лет.

Пока не крякнула Великая Октябрьская 1917 года.

К нам прибежал Исерке, наш претендент, и радостно сообщил:

— Онечка, наконец все решилось. У нас все отобрали. Теперь мы — как все. Всё, всё. Выходишь за меня замуж немедленно, пока еще брюки не реквизировали.

Вот же было время. И брак, наконец, состоялся. Ура! Гуляем!

В 1917 году произошли два знаменательных события. Мой очередной день рождения — и… рэволюция во всей нашей Российской империи.

Конечно, самое важное — день рождения. Мне подарили отличные сапоги, мягкие, из шевро. Папа и маме подарил цепочку-за сына.

А революция подарила нам отмену черты оседлости. Появилась, откуда ни возьмись, свобода. Оказалось, что Москва, Петербург, да и вообще вся Россия стали вполне доступными для среднестатистического еврея.

А в местечке нашем ускоренным темпом начала строиться новая жизнь. Совершенно, к удивлению, и даже больше — к изумлению — евреев среднего и пожилого возраста, ни на что не похожая.

Вдруг отменились все артели, мастерские, лавки и магазинчики. Все это объединилось под названием «Белукрлегпром», куда вошли и кузнецы, и бондари, и портные, сапожники, щетинники, парикмахеры (один Ариэль), переписчики прошений и даже один, наш древний Шмуэль, специалист по обрезаниям. Ибо, как говорил мой папа за ужином, власть — властью, а Богово — Богову. В смысле, что ему, Господу положено, отдай, да и все.

Мы уже хихикали, сестрички — краснели, мама делала вид, что возмущается этим мишугинером [11] Мишугинер — сумасшедший (идиш.) , а папа нарочно делал большие испуганные глаза и говорил мне:

— Посмотри быстрее, по-моему за окном стоит наша любимая ГПУ.

— Моисей, — вскрикивает мама, — ну что ты мелешь. Как мельница нашего почтенного Пинхуса. Замолчи, иначе сам знаешь, что будет.