Марк Казарновский - Из жизни военлета и другие истории

И третье, особенное и очень даже свойственное нам, пожилым — воспоминания детства. Особенно, если детство пропахло оладушками, кудахтаньем и петушиным криком, и теплыми руками мамы.

Я даже вывел формулу: «Когда тебе под девяносто, не оборачивайся назад. Обязательно попадешь в воспоминанья».

В общем, пора представиться. Я, подполковник ВВС СССР [1] ВВС СССР — Военно-воздушные силы СССР. (а не России) в отставке, ветеран войны на Халхин-Голе, Финляндии. Специальность — летная, владею навыками вождения ТБ-3 [2] ТБ-3 — тяжелый бомбардировщик Туполева. и стрелка-радиста. Летал истребителем на ЯК-1, ЯК-2, ЯК-3.

Всяко было в моей жизни, но следует добавить — нужно за все благодарить небеса. Особенно нам, летчикам. Мы к ним, небесам, все-таки немного ближе.

Зовут меня Федор Михайлович Запрудный. Имя мое в детстве было простое — для еврейского местечка в Белоруссии. Просто звали меня Файтл. А уже на улице добавили — Файтл-цапля. Думаете, это потому, что длинный, тощий, с носом и все время смотрю вниз, в лужи? Как цапля.

Нет. Я — небольшого роста и смотрю даже не вниз, а вверх, на небо. А «цапля» — за мои «спортивные» достижения. Ибо на улице я дольше всех мог стоять на одной ноге. Прям как цапля. Вот и стал — Файтл-цапля.

Папа мой, Моисей, работал на лесном заводе, а сестры… Ну что сестры. Хихикали, шептались. Гоняли меня — Файтл — сюда, Файтл — туда.

Я про местечко свое забыл совершенно. Побудьте бомбером хоть один вылет — поймете. Но — все по порядку, пока ко мне возвращается мое местечко, мои ребята, мое ученье и мой дом. Иногда все — как в тумане, а вот праздники так ярко высвечиваются в памяти. И снова я становлюсь Файтлом-цаплей.

На пасху меня гоняют по всему дому. Найти и выбросить хамец [3] Хамец — зерна пшеницы, полба, рожь, ячмень и овес. И Боже сохрани хоть чуть поесть или сохранить хамец дома. Папа и отшлепать может.

А потом эти сестрички — лентяйки заставляют меня помогать им готовить пасхальный стол для седера [4] Седер — пасхальный ужин. . Ты смотри, сколько десятков лет прошло, а я не забыл. Не забыл про мацу, про бокалы для вина, не забыл подать и пасхальную тарелку с особыми выемками для мяса, яйца, зелени, для харосета [5] Харосет — смесь из тертых яблок, орехов, корицы и вина. и хрена.

Дальше у меня все мешается и только помню начало кадиша [6] Кадиш — молитва, освящение. , что папа произносит над пасхальным столом (а есть как хочется!)

А потом — трапеза и все хвалят меня — какой помощник!

Странно, но с детства меня тянуло к железкам. И не книги или сапожки я просил у папы. А только или тисочки, или напильник-рашпиль, или молоток, или долото. Папа хмыкал, но приносил. А летом, чтобы не «байстрюковал», неожиданно отдал меня на Кузнечную улицу, к Шлойме-каторге. Шлойме с сыном и работником превращали куски железа в плуги, бороны, оси для телег, ободы, шкворни. Да мало ли во что. И я теперь, в летние дни, уже не болтался с ребятами, играя в лапту или еще какие-нито глупые игры, а важно шагал в кузню Шлойме, где начинался звон-перезвон, стук-перестук. Да, я работаю у самого «каторги». Шлойме отличался вспыльчивым нравом и огромной силой. Поэтому, однажды повздорив с крестьянами, ахнул одного беднягу в ухо и загремел на каторгу. Его сын Лейба, мой дружок, рассказывал, что в Сибири на каторге на спор ели людей. Я однажды с замиранием сердца спросил у Шлойме, правда ли это и каково. Шлойме долго хохотал и сказал:

— Вот придет этот мой проказник Лейба, я выстригу у него на голове полосу. Будет знать, как врать про отца родного. — И шепотом добавил: — А потом мы его съедим.

Сердце падало в пятки, хотя я и понимал — Шлойме шутит.

Я разводил огонь, клал в угли болванку. Сегодня будем делать шкворень.

Кузнечная улица постепенно наполняется шумом и гамом.

Перекликаются бондари, хлопают кожами шорники, гремят ободами колесники. Крики, шутки, подначки. Жизнь.

Вот жена Шлойме несет нам горшки с едой. Пора обедать. Моем руки. Шлойме произносит короткую молитву и все мы набрасываемся на еду.

— Ешьте, ешьте, работнички вы мои, — приговаривает Шлоймова жена. И тут же отвечает соседке: — Знаешь, Фира, лучше съесть двух гусей, чем один раз пойти к доктору. Гуси обойдутся дешевле.

Постепенно я отвыкал от школы и дома руки уже мыл небрежно. Как хорошо было положить на стол темные, трудовые, в ссадинах руки с впитавшейся стальной пылью и видеть, как отец незаметно подмигивает матери. Мол, положи ему побольше, трудовому человеку. Я слышу незнакомые мне имена Маркса или какого-то Троцкого. Но какое мне до них дело. Меня мучает мысль, как сказать папе, что я хочу бросить школу и стать кузнецом, или шорником, или бондарем, или токарем.