Аньес Мартен-Люган - Однажды я станцую для тебя [litres]

Когда рабочий день закончился, они настояли на том, чтобы меня угостить, их уважение ко мне резко выросло. Так бывает всегда – сначала недоверие, потом двери слегка приоткрываются, и тогда достаточно какого-то пустякового происшествия, небольшой травмы, оказанной помощи или медицинского совета, которого никто не ждал, чтобы стать уважаемым человеком, значимым членом коллектива. При некотором везении ты вообще попадаешь в ранг героев. Им я и стал в той дыре, где вздумал обосноваться. А ведь я к этому не стремился, когда решил стать деревенским врачом. Все, чего я хотел, – это приносить пользу, служить людям в условиях суровой, настоящей жизни.

Но когда вас ставят на пьедестал героя, спасителя, когда вас на него возводят вопреки вашему желанию, вы в конце концов принимаете этот дар, соглашаетесь с особым статусом, а в качестве бонуса получаете уверенность, что нашли свое призвание. Мне нравилось, что я всех знаю, что осторожно вхожу в их жизнь, разделяю с ними радости и горести, становлюсь советчиком для молодежи, не умеющей найти свое место в деревне, которую они ненавидят и обожают одновременно. Меня устраивало, что у стариков я занимаю место их детей и внуков, уехавших в город, что мне приходится выступать среди ночи в роли ветеринара или выслушивать тайны измученной жены деревенского труженика, которая просит поговорить с ее молчаливым мужем, раздавленным долгами и непомерными трудностями.

Вот уже почти две недели прошло с тех пор, как моя жизнь приняла иной оборот, я перевернула некоторые ее страницы, причем более или менее легко. Что до страниц дневника Элиаса, то их я перелистывала с большим усердием: каждое утро, сгорая от любопытства, заходила в его комнату, чтобы узнать, написал ли он накануне хоть несколько строчек. После того, как он оказал помощь раненому лесорубу, что, видимо, разбудило его воспоминания, Элиас стал рассказывать в тетради о том времени, когда он был деревенским врачом. Целыми днями он мотался между своим кабинетом и визитами на дом к пациентам – теперь было понятно, отчего его машина в таком состоянии. Записи позволяли судить о его самоотверженности: все время Элиаса, вся его жизнь были посвящены больным. Он отличался поразительной скромностью, знал, что в глазах тамошних обитателей он герой, однако для него именно они были героями в своей повседневной жизни. А делом самого Элиаса было лишь лечить их физические и душевные болячки самым лучшим доступным ему образом. Я читала дневник его жизни, словно глотала взахлеб увлекательный роман, временами даже забывая, что рассказчик живет здесь, у меня, – я редко его видела. Чтение его дневника было для меня отдыхом, своеобразным ритуалом, который я позволяла себе и без которого уже не могла обойтись.

Две последующие недели Эмерик звонил часто, чего я совсем не ожидала. Стоило мне прочитать высветившееся на экране имя, и внутри что-то обрывалось. В этом заключалась ирония ситуации. Я по-прежнему была уверена, что мы расстаемся, но при этом все-таки не прощаемся окончательно. Парадоксальным образом нам стало легче разговаривать друг с другом, в общении появилась свобода, которой нам не хватало в последнее время. Эмерик спрашивал, как дела с моей щиколоткой, появились ли в “Бастиде” новые клиенты. Он звонил по вечерам из машины после отъезда из офиса. Я вовсе не чувствовала себя на дне пропасти, как во время нашего единственного разрыва, когда мне казалось, будто мир вокруг меня рухнул. Сегодня все было не так. Впрочем, и у него все было по-другому. Я чуяла нутром, что он тоже догадывается, что происходит между нами. И не реагирует ни слишком бурно, ни со злостью, как это было два года назад. Нет, он принимал случившееся. Мы оба принимали. Возможно, в эти три года мы помогли друг другу стать более зрелыми, повзрослеть. Наша связь давала нам иллюзию юности, беззаботной, но только на самом деле давно прошедшей. Мы оба, и он и я, избегали ответственности.

Мы начали наш роман со страстью, стремительно и не раздумывая, а теперь продвигались очень медленно и осторожно, шаг за шагом привыкая к жизни врозь. Мы смягчали синдром абстиненции, чтобы избежать лишних мук. Впервые мы действовали по правилам… сознательно.

Что до моего профессионального будущего, я пока откладывала решение. Как бы то ни было, пока врачи не дадут мне зеленый свет, заглядывать вперед бессмысленно. Желание танцевать было всепоглощающим, я изнывала от тоски, которую невозможно было утолить ничем. Я училась быть терпеливой. Мой реабилитолог поддерживал контакт с безумным профессором, после того как связался по телефону с Огюстом и представил ему свой отчет. Мой учитель, со своей стороны, больше не атаковал меня требованиями приехать в Париж. Я обменялась несколькими сообщениями с Бертий, которая заверила меня, что в школе все хорошо, у нас надежное будущее, мои ученицы молодцы и Фиона отлично с ними справляется. Я воспринимала эти новости как бы отстраненно, да, конечно, я была рада за них, но все это казалось мне каким-то далеким и не имеющим отношения к моей жизни. Как будто слушала рассказ о планах другого человека, которые не касаются меня напрямую.