Аньес Мартен-Люган - Однажды я станцую для тебя [litres]

– Что?

– Я заметила, что ты еще не переступила порог танцевального зала.

– Ну ты даешь! Я даже побаиваюсь тебя! – притворно возмутилась я.

Я страдала от невозможности его использовать и нарочно оттягивала этот момент. Боялась, что это будет мучительно…

– Хочешь, откроем его вместе? Можно мне пойти с тобой?

Ее предложение избавило меня от тяжкого груза. Одна бы я не сумела встретиться с воспоминаниями, связанными с этим местом.

– О да, супер!

Сколько часов мы провели с ней, отрабатывая батманы и жете? Наверняка набежали месяцы и месяцы, причем не считая тех случаев, когда мы приходили в зал, просто чтобы разрядиться!

– Сиди, я пошла за ключом.

Меньше чем через пять минут я нашла его в буфете в столовой. Когда я снова вышла из дому, Кати как-то странно глянула на меня:

– Скажи, пожалуйста, разве тебе не нужно ходить на сеансы реабилитации?!

– Упс…

Я ухмыльнулась, смутившись. Она строго посмотрела на меня – так она обычно реагировала на шалости сына.

– Да что с тобой? Ты что, не ходила к реабилитологу?

– Ходила пару раз, а потом прекратила…

– Почему? Что за глупость? С чем ты играешь? Я тебе этого не позволю, предупреждаю: уже завтра пойдешь к врачу.

– Я в состоянии сама разобраться, ты так не думаешь?

– Ты врач? Нет! Значит, будешь слушаться меня, и точка! Надо будет, я тебя подвезу.

– Нет, я, наверное, сама доеду, если это не слишком далеко.

– Тогда считаем вопрос закрытым! А теперь пошли.

Она взяла меня за руку и потянула от дома. Мы шли, я положила голову ей на плечо, у меня было радостно на душе, я действительно взбодрилась впервые за несколько недель, если не месяцев.

– Спасибо, Кати, дорогая моя, спасибо, что возишься со мной, – пробормотала я едва слышно.

– Подозреваю, что я первая, кто этим занялся.

Я крепче сжала ее руку. Мы остановились перед “моим” танцевальным залом. Какое-то время мы постояли не двигаясь, а потом вошли внутрь.

Папа отремонтировал и оборудовал старую полуразвалившуюся пристройку, вставил огромные окна, но не тронул обвивавшую старые стены вековую глицинию, которая дарила тень и прохладу в разгар лета. Получились абсолютно уникальные декорации для танцев на лоне природы, но вдали от сильной жары. Папа целый год занимался отделкой интерьера и добился исключительного результата. Могла ли я забыть, с какой гордостью он открыл передо мной двери в первый раз… Мне было тогда пятнадцать лет, и отец подарил мне мою мечту и свой восторг. Я была потрясена его работой и красотой зала, и мне захотелось станцевать для него. Мама, конечно же, тоже присутствовала. В качестве аккомпанемента я выбрала фрагмент партии кларнета, хоть и не привыкла танцевать под такую музыку. Но он страстно любил этот инструмент. Так что я импровизировала. Это был мой способ выразить свою благодарность и, главное, сказать “я тебя люблю”. Именно в этот момент я окончательно осознала, насколько у меня золотые детство и отрочество, как меня балуют и носят на руках. Я танцевала, но не могла не наблюдать украдкой за ними – за мамой, которая вцепилась в папину руку, а слезы радости заливали ее красивое лицо, и за папой, у которого сияли глаза, и он, в свою очередь, цеплялся за жену. Господи, как же они сияли, его глаза… Их любовь потрясла меня. Когда музыка закончилась, я бросилась папе на шею и изо всех сил обняла его, передавая ему все, что стучало в моем сердце. Я шептала: “Папа, мой любимый папочка”.

Я перешагнула порог вместе с Кати, которая не отходила от меня ни на шаг, и увидела, каким старым стал зал: стены испещрены трещинами, краска облупилась. Грустно. Папа следил за моим залом до последней минуты. Краску он освежил в то лето, которое предшествовало их уходу. Из соображений экономии зал зимой не отапливался, и вот результат – влажность сделала свое дело. Во всех углах свили гнезда пауки, огромные паучьи сети затянули окна, от запаха пыли першило в горле, и это была не легкая симпатичная пыль, а пыль запустения и заброшенности. Я осторожно оторвалась от Кати и сделала несколько шагов вперед, внимательно изучая каждый квадратный сантиметр помещения. В большом зеркале, несмотря на грязные пятна, я четко отразилась в полный рост, с лонгетой, моей подругой-врагом, на ноге, и получила шок, вполне адекватный жалкой фигуре, которая нарисовалась в раме. Шорты и старый растянутый свитер болтались на мне. Цвет лица был, понятное дело, мертвенно-бледным, но и тело, которым я так гордилась, было ничуть не лучше: оно стало серым, тусклым, худым, лишенным всякой жизненной силы, всякого света. Упадок в зале был под стать моему упадку. Мы друг друга стоили, и нам обоим было плохо. Я провела рукой вдоль станка, последнего свидетеля тех времен, когда все было хорошо; почувствовала, какой он прочный, готовый послужить опорой для растяжек и для долгих часов занятий, я вцепилась в него что было сил, чтобы почерпнуть немного энергии. Я не позволю сломить себя.