Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres с оптимизированными иллюстрациями]

И я представляю, как эта Соня с модильяновской шеей, разложив чернику по банкам и сев на перевёрнутое ведро (а не на изящный плетёный стульчик), смотрит, как несутся по пыльной дороге автомобили – остановятся, не остановятся? Купят, не купят? И так каждый день этого бесконечно длинного лета…

Меж тем народ подходит, глядит на чернику, думает, приценивается и, чаще всего, не покупает.

А краски, между прочим, опять подорожали, а ещё за факультативы платить надо… И Соня сильно рассчитывала на эту чернику…

– Сколько стоит?

Соня спохватывается, и с надеждой смотрит на покупателей.

– Черника у бабули лучше была, ты не мог там остановиться? – недовольно говорит женщина.

Мужчина отвечает, что там была такая же черника, мол, какая разница?

– Купим, а потом выкидывать?

После этой фразы Соня теряет надежду на эту пару. Женщине жарко, её, по всей вероятности, нервирует спутник, и Сонина черника – это лишь повод выказать раздражение.

– Ладно, – соглашается мужчина. – Там дальше ещё будут продавать, поехали.

Хлопают дверцы машины, включается мотор, из-под колёс летит горячая пыль. Соня спасает чернику, закрывая её своей панамой (а не шляпкой с кружевными полями).

Уехали. Тишина. Соня надевает панаму. И я слышу её вздох.

Такой же вздох у неё был, когда она стояла перед прилавком с серёжками.

В этом вздохе не было печали.

Просто серёжки не стоили четырёх банок черники.

Фотография некой женщины вдруг напомнила мне о субботних занятиях детской изостудии Эрмитажа, когда дети бродили по залам в поисках скоротечности жизни.

А на фотографии был изображён стол, на столе початая бутылка виски, мобильный телефон и женщина.

Женщина акробатически балансирует на краю стола, старясь показать фотографу лицо и заднюю часть корпуса в профиль, а грудь в анфас. Как на наскальных рисунках древних египтян.

И у неё получается. Видимо, кто-то в её роду был египтянином. В одной руке она держит красную розу, а в другой стакан с виски.

Приглушённый свет. Гидроперитные кудри откинуты назад. Они сливаются с облегающим платьем телесного цвета. Сверху надета чёрная портупея. Эти ремни для оружия носят воины, охотники и женщины на краю стола.

Стол, кстати, маленький, и ей было бы удобнее опустить ноги, но она, наоборот, поджимает их к себе, чтобы показать высокие чёрные каблуки. Одна нога смотрит на нас пяткой, другая нога в профиль – любой фараон позавидует такому выверту.

Я очень долго смотрела на фотографию и не заметила, как вдруг соскочила на мысль, не связанную с этим изображением.

А мысль явилась в облике Бориса Константиновича.

– Запомните, дети, – говорил он, водя нас по залам Эрмитажа. – Если на краю стола лежат фрукты, бокалы, цветы, а самое главное, если где-то изображен череп, то, скорее всего, это натюрморт на тему скоротечности жизни, этот жанр живописи называется «ва́нитас», запомнили? Край стола, как край жизни.

Дети дружно, но неуверенно кивают.

– Хорошо, тогда пройдитесь по залу и найдите ещё такие же натюрморты.

Дети бегут по залам Эрмитажа в поисках быстротечности жизни.

Оказалось, почти все натюрморты в Эрмитаже вовсе не про фрукты и овощи. Обнажённый лимон с красиво падающей кожурой говорит нам о пагубной страсти, а гнилое яблоко напоминает о первородном грехе. С цветами дело обстояло так же: выяснилось, что роза – это тщеславие и плотская любовь, а тюльпан – символ безответственности.

Дети эрмитажной изостудии жадно ищут и подозревают в грехе все цветы и фрукты.

– Обратите внимание на эту работу, – продолжает Борис Константинович. – Мы видим богатый стол, такое изобилие, что даже со стола валится. Дальше что мы видим? Правильно, мухи летают. Это говорит нам о тленности всего земного.

Нам по восемь лет, и такие слова как «быстротечность жизни», «тщеславие», «плотская любовь» отдаются таинственным эхом в наших головах. Эти слова просто очень красиво звучат из уст Бориса Константиновича. Но мы-то знаем, что жизни нет конца, преподаватель просто выдумщик, а художник рисует череп в натюрморте только для того, чтобы было страшно.

И нам страшно.

Наш прекрасный учитель и не подозревал, что навсегда отбил у меня любовь к натюрмортам.

А «быстротечность жизни» всё-таки случится. Быстро протекут шесть лет учёбы в эрмитажной изостудии. И она распахнёт свои двери для новых детей, и они тоже побегут по залам Эрмитажа в поисках «пагубной страсти» и «тленности всего земного»…