Николаев, бреясь в умывальнике новым лезвием, слушал гам утреннего прозябания и неунывающего Мурзина, который опять кого-то мордовал с ироническим обращением на “вы”. В Мурзине, несмотря на его внешнюю монолитность, буйным цветом цвела диалектическая раздвоенность. Крикливый, истеричный, бесстыдный, жестокий с подчиненными, он тем не менее слыл лучшим, мягким, заботливым, мурлыкающим товарищем среди равных.
— Как Вы могли это сделать? — в который раз неслось из разражающегося Мурзина.
Николаев чуть не порезался от внутреннего смеха, представляя квадратного Мурзина, маленького громовержца, выкающего какой-нибудь хлипкой поганке.
В умывальник стали влетать отпущенные курсанты с бесконечной формальностью “разрешите войти, товарищ сержант”. Это “Вы” Мурзина и номинальная вежливость посреди реального русского мата казармы были, однако, прекрасным юмором. Последнее обстоятельство (остроумие ситуации) раззадорили Николаева: он решил самолично провести утренний осмотр. Он показал Петельке, томно проводящему время “на тумбочке”, на стрелки настенных часов, и тот, сообразив, как-то весело вздохнул и заорал до неба тщедушным горлом, соединяя в нем разные струи души: “Рота! Стройся на утренний осмотр!”
Николаев мокро надушился одеколоном “Командор”, оделся в престижно вылинявшее хэбэ, затянулся ремнем, положительно оценил гуталиновый глянец своих сапог.
Взвод Николаева построился, застегиваясь на все мыслимые крючки и с надеждой следя за игривым настроением свежего командира. Федька саркастически поглядывал издалека, проверяя порядок взводных тумбочек.
— Становись! Равняйсь! Смирно! — голос Николаева был уверенно красивым, сочным, и он знал, что его голос нравится казарме.
— Отставить! — он осматривал единый поворот голов.
У курсанта Трофимова тяжелое красное правое ухо опять опустилось на уровень левого.
— Трофимов! Правое ухо! Выше, выше, еще выше! Смирно! Первая шеренга, шаг вперед шагом — марш, первая шеренга, кру-гом. Вольно! Взвод! Подворотнички — к осмотру!
Механически тихо снимались и одевались ремни, застегивались крючки, ставились ноги в начищенных сапогах на пятку и носок.
Во всю длину казармы размашисто стояла осматриваемая рота. Мурзиновцы как заведенные принялись “вспыхивать” (синхронно рушились на пол за две секунды и вскакивали по еле слышной команде).
Бойцы Махнача и Николаева, озираясь на их коллективное низвержение, думали о свойстве командиров заражаться друг от друга различными приказами. Ничто так не трепало нервы подчиненного, как изящная благость обстановки, почему грохот мурзиновцев в странной теперь тишине был более чем уместен.
Николаев браво пошел между своими рядами, замедляя шаг у каждого подворотничка. Он не рассчитывал на сюрпризы, потому что хорошо знал своих курсантов, полную зависимость материи от духа. Козлянченко (на воле — хулиган) подшивался нарочито широкими стежками, на грани фола и особого юмора. У Андреева на свежей подшивке вечно оставался отпечаток грязного пальца. У Берзиньша подворотничок всегда был пухлым, как простыня, — любитель мягкого. Кольцова учи не учи, подворотничок будет возвышаться над воротом не на положенную головку спички, а как жабо.
Напротив сарапульского гиганта Трофимова, щеки которого пунцовели даже сквозь густую синеву свежевыбритой щетины, он не сдержал улыбки, и вокруг нестерпимо заулыбались, наверно до боли в мышцах лица. Трофимов был мешкотный, здоровый, стеснительный добряк. Поэтому всякий раз присоединялся к смеху над собой из почтения, маслянисто сиял, широко показывал зубы, в связи с чем его несправедливо звали Скалозубом, хотя Скалозуб — это, кажется, из другой оперы.
— Эх, Трофимов, Трофимов. Почему подворотничок грязный? Не подшивался что ли?
— Никак нет, товарищ сержант. Это во время зарядки накапало.
— Откуда накапало?
— С головы, товарищ сержант.
— У всех нормальных курсантов из другого места капает и воротник почему-то не задевает. А? Давно, наверно, ты в наряде не был, хороший русский мужичок?
— Никак нет. Не нужно наряда, товарищ сержант. Сейчас подошьюсь.
— Как это не нужно? В то время, как вся страна гниет в нарядах перестройки, ты будешь слюни пускать и капать что-то на шею?
— Пот, товарищ сержант.
— Что?
— Пот.
— Две минуты подшиться, время пошло.
Приятно было сознавать сержанту Николаеву, что веселое отчитывание старшим младшего не только не обижает человека, но, наоборот, делает сносными, полными братской радости, бесшабашности и семейственности отношения власти и подчинения. Последним представился серьезный Минин, державшийся обеими руками за петлицы. Он был одного с Николаевым роста, и их глаза находились на одном уровне. Казалось, Минин знал о Николаеве не меньше, чем Николаев о Минине. Мельком Николаев оценил аккуратный подворотничок Минина и еще раз с кратким смятением посмотрел в расширенные зрачки близорукого и понятного визави. К подворотничку было не придраться. Слюнтяйское содержание дневника плохо вязалось с опрятным и стройным видом этого толкового курсанта.
Читать дальше