Белла Улановская - Одинокое письмо

Нюрка, держа люльку на весу, бережно поколачивала ее палкой по голове. Рыбина не шевелилась.

Потом Нюрка вынесла ее из невода, положила на песок, нужно было вынуть запутавшиеся в сетях водоросли. Потом она побрызгала водой ей на бока, смывая песок, подхватила ее на руки, что-то приговаривая ей ласковое, долго несла к избе по отливному песку.

Небо затянуло, не стало прежней рассветной особой яркости, захотелось спать.

Она спрятала семгу в ящик, задвинула бревнами, вошла в избу.

Сели за чай.

В избу зашли мужики с соседней тони. Ехали мимо, да увидели семгу о завеску в нюркином неводе. — Бежи, девка, — заговорил Дмитрий равнодушно, — говорил я тебе, смотри завески, теперь осень, темно. Рыба о завески идет, там и остается.

Мужики уехали.

Нюрка села на бревна и стала думать, что время собираться на Канин, как придет последний пароход и повезет пушемских к промыслу. Ночью он станет у Калакши. Калакшские приплывут нескоро. Наконец придет их мотодора. Нюрка будет стоять у борта, всем мешать, глядеть, как штормтрап спускают, а там Николай внизу что-то кричит, а знает, что на него смотрит, потом поднимется последний...

В прошлый год, когда «Буковина» пришла, думали, и не выбраться. Пал шторм, выходить на колхозной мотодоре боялись, да все обошлось.

Калаши тогда пришли все пьяные, пили и потом.

Сидели тогда в каюте, окнами на палубу, пиво пили, угощали кулебаками с семгой двух геологов.

Один геолог все глядел на Нюрку, потом сел к ней, позвал к себе в каюту. Тогда Николай подошел к тому парню, вызвал его в коридор, потом вернулся, а ребята все ушли куда-то. Осталась Нюрка с ним тогда, а про того солдата с Золотца ничего не сказала, да и он не спрашивал.

Егорка проснулся, прислушался.

Внизу топотали овцы, вздыхала корова.

В темноте что-то нависало. Днем он знал, что это отец повесил здесь порванную сеть, а ночью все представлялось по-другому. И зачем он попросился вчера спать на повети!

Что-то темное выдвинулось из угла, блеснуло и застыло, слилось со стеной.

Егорка сел, не моргая, ждал. Потом засомневался: почудилось! И только собрался снова закутаться в оленью шкуру, как оно прыгнуло.

Егорка засмеялся: он успел разглядеть кошку.

Он закопошился на сене, укутался, довольно засопел: ишь, котанко, трясоглазый! Заснул и не слыхал, как в сенях лаяла Шейка, и потому не думал, на кого бы ей лаять ночью, когда живут они так далеко в лесу, что до деревни нужно плыть три дня и три ночи на лодке и за сто километров вокруг нет людей, а только лес шумит, а если поплыть по реке, то будет все лес, а потом он поредеет и начнется тундра, а потом там, где река впадает в море, стоит большая деревня.

В четвертом часу, когда сквозь щели проглянуло серое, Егорка проснулся, вылез из своих теплых шкур и побежал вниз.

Печь уже топилась, самовар стоял на столе, мать разливала только что подоенное молоко по банкам. Она торопила с едой. Им нужно было ехать на покос.

Егорка с матерью носили в лодку вилы, грабли, корзину с едой, весла, черпаки. На брезенте, оставленном в лодке, не таял иней. Егор взял рулевое весло, мать оттолкнула лодку, прошлепав резиновыми сапогами, села в корму.

Было как водится перед рассветом: по воде стлался туман, деревья не шевелились.

Потом взошло солнце, оно то оказывалось впереди за поворотом, то сзади, то где-то сбоку, за елями. Егор уже знал, почему так получается, речка у них извилистая, вся носами, как-то гребли с отцом на таком носу, с двух сторон речка, а с третьей лес. Сестра его сказала как-то, что по географии это называется полуостров.

Небо затянуло. Три утки все время уходили от лодки, взлетали перед носом, смешно прыгали по воде, переваливаясь крыльями, но не улетали в лес. За новым поворотом они снова вскрикивали, уходили вперед.

Ух, ружья нет, — подумал Егор, но вспомнил, как мать говорила, что отец приедет скоро, только управится его бригада с сеном.

Показалась поляна.

Его сестра уезжала. Он оставался на долгую зиму.

Когда темнеет, когда лес подступает уже с трех часов дня, когда отец уходит в тайгу за куницей и они остаются одни с матерью, они вносят в комнату лампу и тотчас задергивают занавески, чтоб не отражалась в темных стеклах их комната, чтоб не видно было из лесу их яркого света и того, как они тут ходят, сидят за столом, пьют чай, разговаривают.

И кому заглядывать в эти окна, если за сотни километров вокруг нет человека, да и трудно представить себе человека в такую пору где-то в студеных лесах.