Игорь Адамацкий - Созерцатель

Об этом он и рассказывал, когда мы сидели на террасе прибрежного ресторана. Вид открывался сказочный, особенно в послеполуденные часы. Бледно-сиреневая гладь океана казалась дремлющей и рождала томительное чувство утраты незнания. Откуда-то снизу доносилась негромкая, сдержанно-пламенная испанская речь. Я прислушался: горничная отеля, удивительно красивая мулатка, разговаривала со своим женихом, шофером грузовика. Этого парня я видел раза два и понял, что он слишком грубоват, чтобы по достоинству оценить пугливую трепетность и одновременно божественную смелость этой девушки. Вчера, во время воскресного купания, мы с ней поболтали вдоволь, она много смеялась, когда я пытался объяснить ей характер и поведение элементарных частиц, а я смотрел на ее сладостные губы, на жемчужную белизну зубов, и в груди моей вспыхивали радужные сполохи. Доносившийся снизу разговор был неразборчив, но в речи девушки я уловил negative rotunda и порадовался непонятно чему.

— Да вы не слушаете меня! — прорвался ко мне голос Шлимана.

— Извините, Шамиль, — смутился я, — я отвлекся, но все уловил. Вы рассказывали, как откапывали древний город Питтсбург.

— Не Питтсбург, а Петербург! — рассмеялся Шлиман.

— Пусть так. Но я никогда не слышал этого названия. Вы помните блестящие лекции профессора Гроувза, он ни словом не обмолвился об этом городе, почему? И если бы не фотографии раскопок, трудно было бы поверить, что история не сохранила никаких упоминаний о вашем Петербурге.

— Все объяснимо, — сказал Шлиман. — История, как и человек, обладает развитым чувством стыда, и потому наиболее неприглядные или преступные свои деяния стремится скрыть.

— Возможно, — согласился я, — хотя и маловероятно. Вы помните, какие ожесточенные битвы разгорались между историками по поводу происхождения мифов о Гитлере и Сталине? И в конце концов было с неопровержимостью установлено, что этих людей никогда не существовало, и даже свидетельские показания и воспоминания оказались чистейшей выдумкой, аберрацией памяти.

— Да, — кивнул Шлиман, — и это тоже подтверждает мое положение о присущем истории чувстве стыда. Побольше бы ей чувства юмора!

— А этот ваш Питтс... простите, Петербург не может оказаться мистификацией? Вы знаете, при современном состоянии техники...

— Исключено. И классические методы датировки, калий-аргоновый и радиоуглеродный, и современные показывают одну дату: Петербург окончательно погиб в конце двадцать первого столетия. Он просуществовал около четырехсот лет.

— Скажите, Шамиль, а этот город стоил того, чтобы его раскапывать? Тем более, что это было, по-видимому, чертовски трудно в условиях тамошнего биотопа. Если я правильно понимаю, это было самое губительное место на земле, где могли существовать лишь простейшие организмы.

— Не совсем так, — возразил Шлиман, — в первые два века своего существования Петербург, если я правильно расшифровал его название, был довольно значительным по тем временам культурным центром. Там были многокамерные жилые блоки, художественные сокровищницы, огромные ремесленные мастерские и даже, как я могу предположить, были разбиты парки и сады. Правда, существование парков и садов еще не доказано, поскольку окаменелых остатков, фоссилий, обнаружить не удалось. Но, откровенно говоря, мне очень хочется доказать существование парков и садов в этом городе, доказать из чувства жалости к этим людям. Мой научный оппонент Бакстон из университета Ипсиланти утверждает, что жителям Петербурга была свойственна извращенная неприязнь к природе, и объясняет это неодолимой похотью к гибели. Умозрительно я мог бы согласиться с ним, но какое-то чувство жизни во мне сопротивляется.

— Город погиб, вероятно, в результате нашествия? — предположил я.

Шлиман расхохотался.

— Вы мыслите как типичный интеллигент, впитавший с молоком матери законы логики! В том-то и парадокс, что шестимиллионный город погиб вследствие экологического самоубийства.

— Вы шутите, Шамиль. Я понимаю, ваш Петербург существовал в черт знает какие времена, в эпоху воинственной полуграмотности и псевдонаучного мировоззрения, но и тогда была же у них хоть какая-то цивилизация!

— Увы, — кивнул Шлиман, — то была псевдоцивилизация с извращенной воинственностью. Социопатология доказала это.

— Забавно, — сказал я. — Шесть миллионов совершили экологическое самоубийство. Как это им удалось?

— Все непонятное оказывается простым. Смотрите сюда. Шлиман вытащил блокнот и начал рисовать. — Город располагался на берегах реки. Река впадала в залив, а вытекала из озера. Затем город строит стену, отделяет себя от залива, одновременно отравляет озеро и затем начинает медленно умирать, как всякая закрытая система. Социальная гангрена — это как наркотик, в него втягиваешься постепенно и незаметно для себя. Когда стена была завершена и на нее потрачены все экономические ресурсы, среди жителей города, как я могу предположить, появились неизвестные ранее и неизвестные нам формы малярии, холеры, тифа. Всему этому предшествовали генетически детерминированные синдромы идиотизма. И тогда процесс стал необратим.