Игорь Адамацкий - Созерцатель

Испанская Супрема, наиболее жестокая из инквизиций, за века своего существования погубила живьем тридцать одну тысячу девятьсот двенадцать человек. Гибель этих несчастных была вызвана, скорее, эмоциями времени, нежели позитивными научными целями, и в этом смысле двадцатое столетие, если и задавалось вопросом: «способствуют ли науки улучшению нравов» — тем не менее во всех начинаниях проявило подлинную рациональную раскованность.

Перед началом второй мировой войны Медицинская Академия решила собрать музей черепов. Ввиду военного времени устроителям музея было разрешено пренебречь установленным протоколом. И к врачам стали поступать кадры из штрафных батальонов. Каждый прибывающий получал номер личного дела, с каждым беседовал специалист, выясняя возраст, национальность, географическую и социальную среду обитания и все остальное, что требовалось для всестороннего обследования объекта, включая полный обмер мягких тканей. Затем объект расстреливался, его голова отсекалась и в результате необходимых операций появлялся череп, чей порядковый номер соответствовал номеру личного дела. К концу войны музей был создан. Он насчитывает десять тысяч черепов. Эта экспозиция рассчитана на века, поскольку иной такой возможности для создания подобного музея может и не представиться.

Объяснить это можно, понять трудно, привыкнуть нельзя. Некоторые из создателей музея до сих пор живы, и потому на вопрос Французской Академии восемнадцатого века я бы ответил отрицательно.

— Всему виной феминистское движение, — рассказывал он, — а когда оно набрало силу и вышло из-под контроля правительства, все увидели, что было что-то упущено в социальных реформах. Вы меня понимаете?

Я кивнул, хотя мало что понял. Чужие проблемы кажутся слишком простыми, чтобы вникать в них.

— До этого, — продолжал он, — я долгое время существовал на пособие по безработице, и скромные мои сбережения таяли быстрее моих надежд и сил, и я начал вползать в отчаяние, привычное состояние людей моего круга и моей страны. И вдруг такое предприятие! Как будто передо мной внезапно распахнулись двери в чистое поле, где полно солнца и ни одного полицейского. Чистое поле, — повторил он, — open country. Банковские кредиты, необходимое оборудование, мебель и два этажа небольшого старинного особняка я получил довольно легко, но проблема штата сотрудников казалась трудноразрешимой. Но к моему удивлению, проект устройства первого в стране борделя, где, вопреки традиции, работают мужчины и обслуживают клиенток-женщин, вызвал значительный интерес общественности. Пришлось ввести конкурсные условия приема. Мои сотрудники должны были быть мужчинами по всем параметрам физиологии и души.

— Russian soul, — посмотрел он на меня, и я кивнул.

— Они, — продолжался, — не должны быть педерастами, чтобы не нарушать классической чистоты идеи. Естественно, они не должны иметь партийной принадлежности, потому что по духовным соображениям и независимо от обстоятельств коммунист не может быть проституткой. Далее в конкурсных условиях учитывались такие факторы, как семейное положение, рост, возраст, цвет волос и глаз, а также чувство юмора.

— Sense of humor, — кивнул я, — You enjoy your own dry humor.

— Я не шучу, — серьезно сказал он. — Мы действительно были первыми. Пионерами в движении за сохранение семьи. И, как это ни парадоксально, но с открытием сорокового борделя, статистика разводов в нашем городе захирела.

Последнее слово он произнес по-русски и, видя мое удивление, добавил:

— Fall into dectoy.

— Но это же чудовищная, выматывающая работа для ваших самцов! — воскликнул я.

— А что делать? — вздохнул он. — У моих мальчиков было суточное дежурство. Сутки они работали, трое суток отдыхали. Заработки у них были хорошие. Некоторым из моих питомцев удавалось впоследствии удачно жениться.

— Простите, не понял...

— Что же тут непонятного? — удивился он. — Первыми наш бордель абонировали жены ответственных работников. Это, собственно, базисная причина нашего взлета. Вы знаете, когда у нас человек становится ответственным работником, он при этом из совпадения случайностей или из страха перед увольнением оказывается импотентом. А мои мальчики все как на подбор... Правда, один год службы в моем заведении им засчитывался за три года и пенсионный предел был снижен до пятидесяти лет.

— Неужели на этой работе они у вас доживали до такого возраста?